Перфиша полез под бочку.
— Понятно, текет.
Под бочкой не было никаких следов воды, Стянька видела это, и ее распирал смех и досада, но Перфиша, не смущаясь, поднял на нее свои светлые глазки и с глубоким огорчением вздохнул:
— В землю ушла! Вот она, жизня-то наша, какая беспокойная… Э-эх!
Тут уж Стянька не могла не расхохотаться. Перфишу это не обидело, наоборот, он оживился и тоже, похохатывая, засуетился.
— А что ты думаешь. Вода — она ходкая. Ну это мы сей момент, сей момент. Стрижена девка косы не успеет заплести — вода будет. Нам такое дело не впервой. Вот коевадни тоже…
Перфиша пустился в воспоминания, как у него «коевадни» так же вытекла вода.
— Соловья баснями не кормят, — напомнила Стянька.
— А-а. Ну, ну. Сей момент, сей момент!
Перфиша долго искал узду, потом лошадь. Стянька успела насобирать сучьев, разжечь костер, а его все не было. Наконец, он привел лошадь, но это оказалась не та лошадь, на которой он обычно возил воду, и на нее никак не налезал хомут.
— А мы его приспустим немного, — решил Перфиша. Копаясь над хомутом, он все твердил: — сей момент, сей момент…
Солнце уже поднялось над лесом, пригретая им трава стала отмякать и куриться, а Перфиша все еще возился с упряжкой, заходя то с одной стороны к лошади, то с другой. Наконец он уехал.
Так началась жизнь Стяньки в тракторном отряде. Вставала она раньше всех, задолго до утреннего пересменка. Осторожно, чтоб не разбудить ребят — Вани чаще всего среди них уже не было, — она выходила из вагончика и долго с наслаждением умывалась нахолодавшей за ночь водой. Затем готовила завтрак, еще ночью, немало поломав голову над тем, как из одних и тех же продуктов — мяса, картошки, капусты и молока — приготовить что-нибудь новое и вкусное. Ребята вставали к завтраку и удивлялись:
— Ого! Горячинка поспела! Да смотрите — творожники! Вот это здорово! Где ты, Стянька, творогу взяла?
— А тут как-то свернулось молоко, я и сварила творожку.
— Ого! А Манефка: свернется молоко — под куст выливала…
Приходила ночная смена. Аппетит у всех был завидный. Помыв посуду после завтрака, Стянька тут же принималась готовить обед. А там ужин. День пролетал единым духом. Но работа была знакомая, привычная, и Стянька будто не уставала. Не ограничивала себя обязанностями поварихи. В первый же день она помыла в вагончике, протерла в окнах стекла, на подоконниках появились букетики каких-то цветов и трав. Ребята сами стали следить за чистотой, у входа в вагончик устроили скребок, а когда однажды прицепщик Федотка — парень неряшливый и своевольный — не разуваясь, с грязными сапогами полез на нары, Федя Калюжонок взял его за шиворот и выбросил из вагончика.
— Поди вытри ноги да разуйся! Дома небось так не ляжешь.
Такое внимание очень растрогало Стяньку. Озадачивало ее только поведение Вани. Как и в день ее приезда, он ни одним словом, ни одним движением не проявлял каких-либо особенных чувств. Даже те изменения, какие произошли на полевом стане за время ее присутствия, казалось, не произвели на него никакого впечатления. Будто все так и должно было быть.
«Конешно. Что я ему теперь. Ни девка, ни вдова, ни раскрутка», — думала Стянька. Зато с Перфишей у нее завязалась неожиданная дружба. Хитроватый старик охотно и много рассказывал ей о Митеньке, когда приходилось ему выезжать в Застойное. Хотя, по правде сказать, он даже не каждый раз выполнял Стянькину просьбу побывать в яслях. Стянька была благодарна ему за его рассказы и старалась положить в миску Перфиши лучший кусок мяса. Пожалуй, она догадывалась о хитрости Перфиши, но у нее была потребность предпочтительного внимания к кому-то, и она отдавала его ему, тем более, что какая-то почти детская простота и наивность в характере водовоза влекли ее к нему. Раньше она, как и многие в Застойном, считала Перфишу Софрончика ленивым и беспечным, но теперь она все больше убеждалась, что это не так. Перфиша был доверчив и по-детски наивен. С раннего детства и до пятидесяти лет прожив на посылушках, он так привык к тому, чтоб им распоряжались, что ничего не мог предпринять самостоятельно. Это и создало впечатление его лености. Но надо было видеть, как ребячески радовался он, когда его хвалили. Тогда он готов был сделать что угодно. В нем так долго и так настойчиво уничтожали чувство личного достоинства, что когда Ваня впервые назвал его Перфилий Лаврентьевич, он от изумления широко открыл глаза и оглянулся: не там ли, сзади, стоит этот Перфилий Лаврентьевич.
— Перфилий Лаврентьевич, — обычно говорил Ваня Тимофеев, — нам с тобой предстоит боевая задача, — и он излагал суть дела.