Усадив гостя и мужа за стол, она скрылась на кухне и снова стала хлопотать у печи. Но и оттуда она участвовала в беседе Алеши с Геннадием Андреевичем. Собственно, это был перекрестный опрос Алеши. Как здоровье? Где жил, где работал, не женился ли, Алеша? При вопросе о женитьбе Алеша слегка смутился. Ответил: «Нет» и постарался переменить разговор. Может быть, некстати — от этого еще больше смутился — спросил, как идут дела в колхозах. Мария Васильевна как раз подавала на стол хлеб. Сказала с легким вздохом:
— Плохо колхозы живут, Алешенька.
Алеша этого не ожидал.
— Почему же? Техника вон какая теперь. МТС…
Мария Васильевна улыбнулась.
— Техника… Мало народу в деревне осталось.
Геннадий Андреевич махнул рукой.
— Машенька, ты опять…
— Что опять? Скажешь, я не права. Да ты же сам прекрасно видишь.
— Да вижу. Просто, Машенька, это болезнь роста.
— Но ведь страну надо кормить хлебом.
— Правильно. Вот для этого-то и перестраивается сельское хозяйство. Ведь не могли же мы отдаться на милость кулачья.
— А кто про это говорит. — Мария Васильевна повернулась к Алеше. — Горький сказал: «Если враг не сдается — его уничтожают». И мы сделали правильно, ликвидировав кулачество как класс. Но ведь этим все не решалось. А середняк и бедняк разве не тот же крестьянин с его двойственной душой, которую так хорошо понимал Владимир Ильич? И разве мало у нас выселили таких середняков, у которых надо было ликвидировать только ту часть души, которая жила одним словом: «мое»? У нас же и наше под сомнение берется. Расскажи, Геннадий Андреевич, почему колхоз «Веселое утро» кулацким называют? Вроде бы в шутку, а все-таки умалчивают о нем, хотя он и передовой. Неудобно хвалить — колхоз этот от техники отказывается. Лошадей у них много, рабочих рук много, а за технику в МТС натуроплату вносить надо. Невыгодно. Перед государством они не в долгу. Сеют вовремя, убирают вовремя, урожай у них хороший, сдают сколько положено, а колхоз у начальства не в чести. У него, видите ли, кулацкие тенденции, — не хотят за других хлеб сдавать, семена засыпают, да еще скоту зернышко стараются оставить.
— Ну, уж ты слишком, Машенька!
— Чего слишком? Правый уклон припишешь?
Наступила неловкая пауза.
— Ой! Что я расфилософствовалась! — спохватилась Мария Васильевна. — У меня же пригорело там все. — Она поспешила в кухню, откуда действительно тянуло горьковатым дымком. Вернулась с подгоревшими лепешками.
— Ну вот видите, что наделала. А ты что, Алеша?
— Спасибо, Мария Васильевна. Я сыт уже. — Он стоял у большого книжного шкафа и всматривался в корешки книг.
— Что, Алеша, тянет тоже к литературе? Я вот не могу дня прожить, чтоб не раскрыть книгу. Днем, правда, не всегда время есть. Больше ночью. Вот сегодня, когда ждала своего полуночника, Гоголя читала. Люблю Гоголя. Какой язык! Думается мне, что у каждого времени должен быть свой Гоголь. Со своими Тарасами, Остапами и даже с Чичиковыми и городничими. А тебе, Алеша, что нравится? Какой писатель?
— Многие. А больше всех наверное… Чехов, — сказал, немного смущаясь, Алеша. — Я не умею сказать об этом, но у него душа какая-то такая — всего захватывает.
— У тебя хороший вкус, — заметила Мария Васильевна.
12
На улицу Алеша вышел вместе с Геннадием Андреевичем.
— Знаешь, где МТС? В доме бывшего прасола Батищева. Слыхал такого?
Дом Батищева Алеша знал хорошо. Его показывали ему, когда он был в Таловке на курсах избачей. Один из лекторов на курсах приводил Батищева как пример «паразитирующего элемента», как «паука-мироеда». Алеше представлялось, что живет Батищев в каком-то темном старинном доме с маленькими окошечками. Было интересно посмотреть. Но дом оказался высоким, с большими окнами, богатыми наличниками. На зеленой железной крыше крутился на одной ноге петух. С двух сторон обступал сад, примыкая к тяжелым крытым воротам. Пожалуй, только ворота и говорили, что все здесь под строгим хозяйским глазом. Теперь, когда Алеша подошел к дому, он не узнал его. На месте ворот зиял провал, открывая вид на широкий двор, где в снегу стояли трактора и еще какие-то машины. Изгородь сада повалена, и прямо через сад по выломанным примятым кустам дорожка вела на грубо сколоченное крыльцо, прилепившееся к двери, сделанной из окна. Справа от крыльца за снежными сугробами к столбам, вокруг которых образовались уже проталины, были прибиты две доски. Когда-то они, видимо, были окрашены — одна в черную краску, другая в красную. Теперь же — со следами воробьиных собраний и меловых записей, смытых дождями, ветром и снегом, — были почти одинаково грязно-рыжими.