«Уйду… Ей-богу, уйду… Ну их совсем, — часто думал Колька, — не женюсь я на корявой Важенихе. С такой одному и в избе страшно остаться. Уйду. Я и один не пропаду».
Да и верно, что связывало Кольку с родным домом? Только мать. Надоели вечные попреки, брань и работа, от которой он не видел для себя никакого прока. В это лето сколько вывозил живицы, а что толку? Даже рубахи хорошей не сшили. Фрося — и та смеется, сатиновой рубашкой дразнит…
А деньги у отца есть! Когда он с дедом шепчется в горнице, закрыв ставни, в руках у них, точно береста, шуршат бумажки. Однажды Колька расслышал захлебывающийся шепот деда: «Максимка!.. Пята сотня! Слышь, пя-я-та-я… Язевый лоб. Хватит ведь? Махнем дом, не хуже Гонцова Васьки али Афони Чирочка? С резьбой, с налишниками».
И Колька не вытерпел.
— Куда копите? Дали бы мне с четвертну. Не разоритесь. От пяти-то сот.
Быза, как гусь, вытянул шею, зашипел:
— Шш-и-и. Ты шш-то-о? Максимушка, што он говорит?
Максим молча пригрозил тяжелым кулаком.
Вечером, когда Колька вернулся из клуба после первой репетиции и сел ужинать, отец, облизывая ложку, сказал:
— В воскресенье свататься поедем.
У Кольки сразу горько стало во рту.
— Куда?
— Не все равно куда? — багровея, поднялся Максим. — Довольно колесом бегать! Лименты нагуляешь, чья шея скрипеть будет?
— Ноне такого права нет, — испуганно возразил Колька.
— Какого? Лименты-те?
— Нет. Чтоб силом…
— А если Феньку?
— Ни в жись!
— А-а! Тебе Фроську! — взревел Максим. — С таким дерьмом на порог не пущу! Иди, шатай-елань. Зауголка тебе не дам!
Он шагнул к сыну грузный и взъерошенный, как медведь.
Колька выбежал из дома…
Он стоял несколько секунд, глядя на крупные осенние звезды, блестевшие кое-где меж черных ночных туч, прислушивался, всем сердцем желая услышать голос матери, ожидал, что его позовут… В доме было тихо. Сердце гулко билось.
«Ну и уйду… и уйду! В леспром уйду. Вот назло уйду!», — бормотал он, шмыгая носом и не замечая, как текут по лицу слезы.
Не зная, куда пойти, Колька побрел вдоль темных изб.
Около дома Гонцовых увидел он Фадю Уйтика. Ухватясь за тын, тот хрипел:
— Васька… Сваток! Разлю-ю-без-з-з-на-ай! Фроська! Сука! Отец я тебе или нет?
И усердно месил ногами грязь.
Колька окликнул его. Фадя высоко, как для объятия, поднял руки.
— А, Колька Быза… Ух ты, ну! Я гуляю. Здесь кто живет? Здесь живет сват! Мой сват — Василий Аристархович Гонцов… не найти концов. Ха-ха!.. И подлец из подлецов. Изничтожил бы я его… Но моя дочь Ефросинья евоного сына — Константина Васильевича — невеста. Понятно?
— Ну и сукин же ты сын, Фадей Мосеевич! — вдруг загораясь ненавистью сказал Колька. — Уйди!
Фадя опешил:
— Ты?!
— Уйди! — наступая, повторил Колька. — Ударю. Кулацкий отопок…
Фадя, шатаясь, отошел.
— Кто? Я? Отопок? Ага… задело! Я — Фроське отец. Я — всему хозяин. Она, дура, по тебе, сопляку, сохнет, а я ее Коське отдам… — судорожно икая, он долго кричал вслед Кольке.
…Ветер дул в лицо. Сухие глаза горели. Колька вспомнил мать, ее молчаливую грустную улыбку, но и жалость к ней не могла заглушить клокотавшую в сердце злобу.
Наутро он был у Корытова в леспроме.
…Стянькины подруги теперь каждый вечер проводили в клубе на репетициях. Сама она не стала участвовать в спектакле. И не знала, куда деваться от гнетущей тоски. Однажды в воскресенье Фрося Уйтик застала Стяньку за картами. Подсела, беспечно начала щебетать:
— Стянька, смотри, смотри: трефовый король на сердце валится. И дорога. Приедет!
Стянька спутала карты.
— Ты чего бросила?
— Врут карты.
— Ну и что? Пусть врут. Любопытно. Дай, я о своем Кольке погадаю!
Фрося быстро раскинула круг.
— Ой, Стянька! Письмо! Смотри-ка, письмо. Неужели Коля Быза письмо напишет? Неужели… — она прикрыла карточным веером свою пышную грудь и переливчато засмеялась. От нее так и брызгало весельем.
— Фрося! — упавшим голосом позвала Стянька.
Женским чутьем Фрося уловила в ее голосе тревогу, перестала смеяться:
— Чего?
— Ты любишь его? — шепотом спросила Стянька.
— Кого? — также шепотом отозвалась Фрося, хотя понимала, о ком спрашивает подруга. Зрачки ее глаз расширились, затуманились. Фрося доверчиво потянулась к Стяньке, обняла ее и в самое ухо шепнула: