— Вот что, гражданин Гонцов (она так и сказала: «гражданин Гонцов» — и это особенно поразило Василия), мы, комиссия, предлагаем…
Слово «предлагаем» Дуня подчеркнула, и Василий насторожился.
— Мы, комиссия, предлагаем тебе сдать излишки хлеба государству. Мы объясняли тебе и на собрании, чем это вызвано. Ты должен понять. Мы у тебя в амбаре не были, не потому, что прав не имеем, а потому, что и без этого знаем — хлеб у тебя есть. Но ты ждешь цен.
«Ишь ты, как по книге читает», — думал Василий, будто впервые рассматривая Сыроварову. Прикидываясь простачком, он качал головой, как бы сочувствуя и соглашаясь.
— Верно, Авдотья Никитишна. Так, кажется, тебя по батюшке? Хлеб всем нужен. Без хлеба как? Без хлеба жить нельзя. Мышь, скажем, — и та припасает. У которой, хвати, с пуд в норе натаскано. А мне вот до нови не хватит. Вы вот по насеву смотрите, а чего намолотил? Сами же говорите: не видели.
— Жалко… — мрачно сказал Миша Фролов.
— Правов, стало быть, таких нет, Михаил Егорович, — сказал Гонцов таким тоном, точно он сам очень сожалел, что у комиссии нет этих прав. — Закон такой. Значит, не можете.
Худое Мишино лицо покрылось густым румянцем. Коварный недуг еще больше подсушил его тело, заострил плечи. После отъезда Вани, разрыв с которым он переживал тяжело, Миша работал на покосе Гонцова. Болезнь обострилась. Он стал раздражительным и резким. Постоянно кричал на сестер, особенно на шуструю Малютку, любимицу Сыроваровой, грубил отцу и только перед матерью робел. Упорно молчал он, выслушивая ее жалобы на то, что вот того нет и этого нет, что он от работы отбился с разными там комиссиями, что нечего ему на дядю Антипу смотреть — тот смолоду непутевый… Все это выслушивал Миша… а вечером снова приходил в комиссию.
Не давая себе отчета в том, почему именно слова о законе так задели его, Миша вскочил и, размахивая руками, крикнул:
— Закон! Закон! А по закону я у тебя за три пуда ржи все лето косил? А? По закону? — Он жалобно посмотрел на Алешу — в глазах его стояли слезы, и вдруг, чего с ним никогда не было, выругался длинно и остервенело. Он хотел еще что-то сказать, но Дуня Сыроварова гневно сверкнула глазами:
— Не ругайся!
— А что мне целоваться с ним? — бледнея, сказал Фролов. — Это ты тютюкаешься с ним. По родству, может? Может, тебя Костя берет? Черт вас знает — все заодно. Цифру приняли, а исполнять кто?
Теперь побледнела Сыроварова:
— Я не могу так работать… товарищ Янов, — она метнула глазами на Алешу и осеклась.
Такой боли, такой просьбы молчать она еще никогда не видела в глазах Алеши.
Все замолчали.
У Гонцова дрожало нутро, так и вырывался смех:
«Пусть воюют!.. Передерутся еще…» — радовался он, стараясь ничем не выдать своих мыслей.
Алеша скомкал окурок и, бросив его под ноги, строго сказал:
— Гонцов, выйди пока. Позовем.
Василий вышел.
«Воюйте! — снова подумал он. — Воюйте!». Но тут же вдруг острое беспокойство овладело им. «Стараются… без жалования стараются!». Впервые он понял, что люди, сидящие там за дверью, крепко связаны чем-то — только не деньгами! Ими движет не слепая жадность, а что-то новое, не доступное его пониманию. Это открытие наполнило Василия отчаянной решимостью:
«Ладно. Поглядим! — Он до боли стиснул челюсти, грозя уже не тем, кто был за столом, а чему-то непонятному и страшному. — Поглядим…».
Янов не дал додумать.
— Гонцов, войди!
Все были серьезны, спокойны и злы. Алеша спросил:
— Сдаешь излишки?
Василий развязно предложил:
— Идите, ищите!
Но тут же сообразил, что хлеб еще в амбаре, и быстро добавил:
— Нету у меня.
— Довольно. Иди, подумай… Может быть, еще добровольно сдашь. Иначе — опись имущества и взыск в пятикратном размере. Понял?
Возвращаясь домой, Гонцов все еще слышал эти слова. Ветер намел к церковной ограде желтые тополевые листья. Черная грязь в улицах густела. В голых ветвях сада свистел ветер.
Задыхаясь, Василий запер на засов ворота, калитку и сел на крыльцо. Неотвязная мысль тревожила его, но каждый раз, когда он хотел додумать ее до конца, она ускользала. Пот остыл на висках, стало холодно. Он вошел в дом, разделся и залез на полати, с трудом ворочая свое тяжелое тело. Вдруг застучали в окно. Нижняя челюсть отвисла, запрыгала, выбивая мелкую дробь.
«Опись?».
Катерина, накинув на плечи шаль, вышла на улицу и вернулась с Анисьей.
— Рано ложитесь, Василий Аристархович, — нараспев проговорила сторожиха.
— Ха! Рано… Я думал уж, опись… Довели! Хрестьянин, середняк, можно сказать, передовик. А они бьют вовсю… Твердопланником! Я вот из работников вышел, можно сказать, горбом дом поставил… А кто их, голодранцев, обувал, одевал, кормил? А-а! Легко ли! Почему они-то дома не поставили, а?