Уйтик нетерпеливо двинулся на месте. Хозяин струсил.
— Ха… Ты думаешь, про Красную Армию всерьез? Так! Я эту балагурку от одного человека слышал.
Уйтик принял из его рук чашку.
— А мне что? Хотя и красна… Я пошутить люблю.
Обдумывая, с чего бы начать разговор, Гонцов медленно нацедил вторую чашку:
— То-то и оно… Это, брат, не в обиду, а вроде как самокритика… На-ко, дербалызни еще!
Фадя взял чашку, но не выпил, а переставил ее на другое место.
— Закусить бы… лучку али хлебца ржаного.
Василий принес хлеба и соли. Внимательно следя за Фадей, который непослушными пальцами выковыривал мякиш, он решительно сказал:
— А я, брат, в колхоз иду.
— В колхо-о-оз?..
Уйтик заморгал, не жуя, проглотил мякиш и взялся за шапку.
— Ты куда? Постой! Поговорим! — Василий сел рядом с Фадей и легко прикоснулся к его холодной грязной руке.
— Все шутишь, Василий Аристархович, — обиженно поморщился Фадя. — В колхоз: от такой-то махины… от дома своего… Этакую-то махину да псу под хвост!
Василий прикрыл глаза.
— А ты с такой махиной вступил бы?
— С ума сошел бы рази! — выпалил Уйтик.
Это развеселило Гонцова.
— А я иду! — воскликнул он, смеясь. — Потому — пользу в этом вижу. Да и тебе, говорю, там первое место… Ха!.. Сейчас мне некогда — управа, к скотине надо идти. А ты после, как огни вздуют, приходи. У меня гости будут. Леонид Нестерович, Костя. Сообча и прикончите литру.
И он сам надел на Уйтика его заячью шапку.
Когда зажглись огни, приехал Костя. С ним был закадычный дружок Ленька Кокосов. Они оставили лошадь под навесом, вошли в кухню. Катерина при свете чахлой коптилки сеяла муку. На волосах, на бровях и ресницах, как иней, лежала мука.
— Папаша где? — садясь на лавку, спросил Костя.
Катерина молча перекинула с руки на руку холодное сито. Мука, принесенная из завозни, была холодна, как снег.
— Я у кого спрашиваю?
— Я почем знаю…
Кокосов улыбнулся. Уязвленный Костя вскочил:
— Иди, прибери Беркута… Да живо!..
В это время вошел Василий.
— А, Леонид Нестерович! — пропел он, увидев Кокосова. — Давай раздевайся. По-домашнему, по-домашнему…
Ленька пожал ему руку, расстегнул борчатку, отряхнул снег с воротника.
Гонцов, усмехаясь, взял с подпечка спички и шагнул в горницу.
— Проходи, Леонид Нестерович.
Вскоре пришел Фадя.
Прежде чем шагнуть в горницу, он долго грел у печи крючковатые пальцы. Отогревшись, сбросил свой «на рыбьем меху» шугай и, подражая степенным мужикам, погладил редкую бороденку.
— Здравствуйте, все крещёны!
— Добро пожаловать! Милости просим, Фадей Мосеич, — ответил Василий и указал на стул. — Присаживайся, гостем будешь.
Фадя поверил, что он и в самом деле дорогой гость. «Вот как Василий Аристархович при людях со мной!.. Как со своим братом… Вот бы Важенята посмотрели или Афоня!».
Он тихонько засмеялся.
Василий с помощью Кокосова выволок на середину горницы тяжелый стол, а Фадя важно сидел и улыбался. Катерина накрыла стол скатертью и отправилась в погреб за солеными огурцами.
— Капустки прихвати! — суетился Василий. — Да с рассольчиком, с рассольчиком… А вы, давайте, по-домашнему — подвигайтесь, присаживайтесь.
Он вынес две полулитровых бутылки и литр, из которого днем угощал Фадю, потом выбежал в кухню, звякнул крючком. Фадя, нетерпеливо ерзая на месте, разглаживал шершавой ладонью складки скатерти.
— Давайте, хватим! — разливая по стаканам вино, сказал Василий.
Леонид, прикурив от лампы, сел за стол. Над его головой поднялось и растаяло синее облачко. Костя молчал.
— С праздником! С леворюцией с тоей… как его, — забубнил Фадя и, сбившись под взглядом хозяина, припал к стакану.
— Прошла она. Который день… Не пасха — целу неделю праздновать, — недовольно сказал Василий. — Давай, Леонид Нестерович… Костя.
Костя не подвигался к столу. Он продолжал упорно молчать, сидя у размалеванной кадки, под фикусом, ковыряя землю окурком, и думал: «Дурак отец… Пить водку — всякий пьет. Чужие деньги карман не оттягивают. Все равно подведут! Нажрутся, а подведут… Не это нужно. Надо держаться таких, как Леватов!»
Костю раздражала эта отцовская, как он называл, «мелкая возня». Он поставил своей целью — получить диплом инженера, развязать себе руки для «больших дел». Ему ясно представлялись картины его личного благополучия. «Вот тогда-то ты сама прибежишь!..» — мысленно говорил он Тоне Сосниной. Дело было в том, что за два с лишним месяца ему так и не удалось с ней встретиться и переговорить. Она умело избегала встреч.