— Ты же староста! Проформа…
— Э-э… Староста! Довольно дурничку пороть. Староста… Не те времена. Афоня Чирочек вон, небось, хвост утянул.
Отец Павел вздохнул. Василий с ненавистью взглянул на него:
— Проформа, проформа… Я и слова этого не знаю. Сам ты проформа, может! Нечего и канитель тянуть. В церкви места хватит, не больно кто ходит. А то — ход!.. Кто пойдет? Народ смешить только.
— Бог терпеть велел…
— Терпежу не хватит, — оборвал Василий Аристархович и рванул дверь.
В канун праздника Василий помылся в бане и лег спозаранок. Вечер синими платочками уже завешал окна. В углу перед киотом горела лампадка, и ее огонек отражался в позолоченной раме.
Василий глядел на лампадку, пока совсем уже было не задремал. Но вдруг новая мысль поразила его. Он даже подпрыгнул на кровати!
— Катерина!
— Чего тебе?
Она подошла, и Василий сказал:
— Ты мне — жена. Слышь? В артель пойду, а ты не ходи. Понятно? Ха! Не венчаны, а жена. Ну, да нонче всяко живут. — Он вздохнул. — Со срубом войду. Никто столько не внесет.
Катерина стояла, широко расставив на полу свои босые ноги, и молчала. Василий ласково спросил:
— Ты как? Скоро, поди?
Катерина посмотрела на живот и вяло ответила:
— На масляной.
Василий опустил голову, будто размышляя.
— Ну иди, иди…
Катерина молча пошла от кровати, шлепая босыми ногами. Плечи вздрагивали. Василий вдогонку сказал:
— Парня принесешь — платок кашемировый куплю…
Утром, надев суконный частоборчик и бобровую шапку с малиновым верхом, Василий пошел к Степану Грохову.
В избе суетилась около печи Пелагея. На шестке плевались маслом сковороды.
— Здрасте, все крещёны! С праздничком вас, — помахал рукой в передний угол Василий.
— Добро пожаловать! Спаси те бог, — радушно приветствовала Пелагея. — Проходи в горницу, Василий Аристархович, гостенек будешь.
Из горницы доносились голоса, и, хотя шла еще в церкви служба, оттуда тянуло винным угаром. Стянька высунула из-за косяка гладко причесанную голову, с тревогой вскинула глаза.
— Кто там? — послышался за ней голос Степана.
Стянька вспыхнула и спрятала голову. Ответа ее Гонцов не расслышал.
— А-а! Василий. Проходи сюда, — неверным голосом позвал Степан.
Василий вошел в горницу.
В окно, как из ведра, хлестало солнце. Гости вплотную сидели за столом, красные и потные, будто только что сейчас все они вышли из бани.
— Не ходишь так-то. За делом, поди? — спросил Степан, не приглашая Василия к столу.
Гонцов помолчал, присматриваясь к людям. В переднем углу сидел Степанов тесть из Таловки Фрол Колесников, грузный старик с женой Пелагеей (только тем и отличающейся от Пелагеи-дочери, что была она еще суше), рядом с тестем сидел Степанов свояк Никанор с дородной женой. Возле Степана сидел румяный парень, не знакомый Гонцову.
— Верно. Угадал. За делом, — сдерживая обиду, ответил Василий и присел на кончик сундука у лежанки.
Степан, словно не замечая неловкого положения Гонцова, спросил:
— За каким?
— Да так. Промежду прочим… На сей день, отец мне говаривал, начинай дело — все впрок пойдет. Я, видишь ли…
Он замялся. Гости переглянулись. Тесть Степана вытер красным платком красную лысину и густо крякнул в стакан.
— Костя у меня какое дело выдумал, — продолжал Василий. — Приехал из Еланских… Ну вот. Говорит — земли там нам ослобонили. А земля, слышал? — Он посмотрел на Степанова тестя. — Под Еланским у нас земля — творог. Тут хлеб голимый. Полтораста пудов с десятины наверняка.
Колесников встрепенулся. На столе зазвенели стаканы, и по стене стремительно покатились солнечные зайчики. Степан хотел что-то сказать, но Василий снова начал:
— Вот и смекай! Пропадет земля…
— Гоить надо ее, корчевать. Одному неподсильно, — вставил свояк.
— Вот-вот! — подхватил Василий. — Не под силу. А советская власть чему учит? Смотри, как Корытов ворочает. Потому — сообча. Вот бы и нам под силу так-то. Коммуну бы сколотить.
Фрол Колесников мотнул головой.
— Ничего не выйдет. Если б подобраться, которые самостоятельные… А то у нас вон собрали всю бедноту голопузую, — он снова вытер лысину, мясистое лицо и, словно преобразившись, сладким голосом закончил:
— Мне бы такую земельку, Никанор. А-а? — Он подмигнул младшему зятю. — Уж я бы ее гоил! Пуще женушки ублажал бы ее… М-м… — И он, прикрыв глаза, причмокнул.
Степан молчал. Та постоянно жившая в нем тревога, которую он хотел сегодня забыть, не исчезла от выпитого вина, а, наоборот, усилилась. Слова Гонцова разбередили ее. Степану хотелось сказать что-то злое, обидное и тестю, и спесивой теще, и свояку, и особенно Василию, которому он никак не мог и не хотел простить Воронинской пустоши.