…Народу в клубе набилось битком. Неуклюжие широкие тени двигались по стенам и потолку, перегибались. Мужики чадили махоркой, и уже не видно было в дыму человеческих лиц. Ждали Батова. Спиря Малушко крутился среди баб.
— Миром ежели, бабоньки, всем миром! Всех не заарестуют. Тюрьма така не построена.
В уголке, прижатый к стене, Афоня Чирочек сокрушенно вздыхал:
— За мир святые мученики убиение хищными зверями принимали. Ох-хо-хо! Время пришло, значит.
Кто-то из молодежи поддразнил:
— Пришло, пришло…
Хохотали, ругались, говорили о домашних делах, о пустяках, о том, что вот убежала, дескать, а дома труба не закрыта, или вот оборвалась пуговица, пришить бы надо, да все некогда, но все чувствовали: сегодня должно случиться что-то такое жуткое и неизбежное, о чем лучше пока не говорить и не думать.
— Идут…
Толпа расступалась перед Андреем и моментально смыкалась за ним, так что идущим сзади Ване и Дуне Сыроваровой приходилось работать руками и плечами.
Василий Гонцов сидел за столом у окна. Его тонкие губы ехидно кривились.
«Под охраной! — покосился он на Ваню, видя, как тот ловко прокладывает себе дорогу за Батовым. — И та тут же! Опять к этому прицепилась…».
Андрей встал у стола, за которым сидели Цапуля и страшно возбужденный Семен Шабалин.
— Не можем мы это сделать, Василий Афанасьевич, не можем, — убеждал секретарь председателя. — Директива.
— Ладно, — отмахнулся Цапуля. — Вот товарищ уполномоченный сам скажет.
Батов, не зная, что он должен сказать, оглянулся кругом. Было, как в незнакомом лесу. Лица всех казались одинаковыми. Выпрямившись, сжав кулаки, он нерассчитанно громко сказал:
— Товарищи!
Толпа будто этого только и ждала:
— Серый тебе товарищ!
— Приехал… Кто тебя звал? Корми теперь тебя.
— Самим жрать нечего!
— Все общее, а почему хлеба не даешь?
— Вы с миром советовались? — кричал Спиря старший. — Вы севаков спросили? А? То-то! Вы тех собрали, кто не знает, на чем хлеб растет…
— На березах, поди, думают!
— Калачики висят!
— Ха-ха-ха!
Выскочила Шимка, оттолкнула Ваню, схватила Батова за рукав:
— Жрать нам надо а ли нет?
— Ключи взять у них надо. Семенной делить будем, — сказал Важенин Влас.
— Ясно! Придет сев, а хлебушка-то ау-у!
Анисья, ругаясь, сложив щучкой руку, полезла в карман Андреевых брюк. Гимнастерка завернулась — все увидели красную кобуру браунинга.
Батов инстинктивно положил руку на кобуру.
— Осторожно, гражданочка! Осторожненько, — говорил он, силясь сдержать гнев и как бы шутя, но чувствовал, что шутка не получается. Все в нем клокотало.
И случилось то, чего боялся Андрей…
Анисья рванула кофту и взвизгнула:
— А, стрелять? На, стреляй! Стреляй!
В крайнем возбуждении она не замечала, что видно ее дряблое тело. Цапуля, шмыгнув носом, изумленно сказал:
— Вот так баба!
Фадя Уйтик, хватаясь за живот, перегнулся от смеха пополам, но тут же перестал смеяться и закричал:
— Комедия! Что на самом деле? Вот я — пролетарь! Я, может, на чужой работе килу нажил… А нам револьвером тычут. А? Как это понять?
Хохот заглушил его слова:
— От выпивки у тебя кила-то!
— А што? Пил и пить буду. Трудящему человеку — один конец.
— Сгоришь!
Кричали уже все. Василий Гонцов дернул Фадю за шубенку и зашипел:
— Эх ты, дурак! Молчал бы уж, коли бог смекалкой обидел!
Рядом о Батовым встала Сыроварова:
— Товарищи!
Шаль ее сползла с головы, лицо в рамке черных волос побелело, как у мертвой.
— Еще товарищ один нашелся…
— Товарищ в юбке.
— Го-го-го!
Андрею казалось, что толпа вот-вот бросится на Сыроварову. И, ощутив в себе силу решимости, которая приходит в последние минуты, Андрей положил отяжелевшую руку на браунинг. Он твердо знал, что размозжит голову первому, кто осмелится броситься на секретаря комсомольской ячейки.
Батов взглянул на Цапулю, но у того от страха стучали зубы.
Дуня с неожиданной силой ударила по столу. Огонь в лампе подпрыгнул. Все замолчали.
— Мы знаем, чьи это шутки, — начала Сыроварова. — Мы указывали вам на это, Янов указывал. Кулачье развалило все, теперь — гляди, дескать…
Василий Гонцов не выдержал:
— Заткните ей глотку! — метнулся он к Уйтику. — Ворота мазаны, а туда же, миром вертеть…