И Мухин, затягиваясь папиросой, подмигнул Василию Гонцову:
— Пиши… для порядку. А я резолюцию наложу. На складе — шаром покати. Мне чего? Что есть, то и выдаю.
Василий нашел квартиру сына, выпряг лошадь и поставил ее к сену. Потом водил поить. Когда вел обратно, встретил Корытова. Тот шел с каким-то человеком в кожанке и не заметил поклона.
«Ха! Не узнает… Не надо! Не кричишь теперь о мужицких вольготах? У самого теперь загвоздочка, Мухин-то с Костей делов накрутят!..».
Вечером Мухин пришел на квартиру к Косте.
— Я — крепкий середнячок, — с наигранным добродушием рассказывал он Гонцову. — О середняке советская власть политики особой не имеет. Помогай бедняку, нажимай на кулака. А середняк этот так: стороной прошел. Середняку надо головой работать.
— Из какой ты, Прокоп, деревни?
— Из Притыкиной, — не задумываясь, ответил Мухин. — Есть такая. Приткнута на земляное чрево, как горшок-пуповичок на больное брюхо, и живут в ней Хват, Брат да Разуй-онучи. Жил я в ней тридцать пять лет, выжил тридцать пять реп, ни одной красненькой нет.
— Боишься, хвост оставил?
— Я-то?.. Ничуть.
— А от силосу твоего кони дохнут, — ехидно улыбнулся Василий.
Мухин пропустил это мимо ушей.
— Я, брат, свою линию выбрал твердо, мне бояться нечего. Налево — худо, направо — худо, а я взял, да и махнул прямо. В пролетарию. Производству тоже рабочие руки нужны.
— Дохнут, говорю, кони от силосу! — настойчиво повторил Василий Аристархович.
— Дохнут? А я, думаешь, не знаю? Им такая пища не идет.
Мухин прикурил от уголька, перебрасывая его с ладони на ладонь, и сел на пол, подвернув под себя ноги. Он смотрел на огонь, а Василий на него.
— Я, брат, знаю, что к чему, — продолжал Мухин. — По ветру дерево гнется, а которое не согнулось — трах, и ваших нет! Это, как факт. Колхозы, они крепко закручены. Я на этот счет кое-какие книжечки читывал…
— Значит, мужицкая песенка спета?
— Спета! — убежденно сказал Прокоп и, с сожалением поглядев на истлевшую козью ножку, бросил окурок в печь. — Одна дорога — в пролетариат.
15
Увидев отца, Костя удивился:
— Ты зачем?
— О тебе соскучился, — с хитрецой усмехнулся Василий. — Да ты не кричи. Первый раз у тебя в гостях.
Костя досадливо повел головой.
— Нашел время по гостям ездить…
— А что? Самая пора, — попробовал отшутиться Василий, но понимал, что это ему не удается.
Костя уловил в голосе отца тревогу и растерянно сел, положив красные руки на мокрые свои колени.
— Говори. Натворил делов?
Василий, волнуясь, стал шепотом рассказывать о последних застоинских событиях.
— Кто «работал»? — отстранил Костя голову отца.
— Кокосов, — прошептал Василий.
— Один?
— Один.
— Понятно, — сказал отрывисто Костя хриплым, простуженным голосом. — Улик никаких?
— Ровно бы… Все думают из-за Тоньки.
Костя поморщился.
— Ты придумал?
— Нет, — соврал Василий.
— Плохо. Гасников тебя допрашивал?
— Нет. С Цапулей только шептался.
— Ну и что?
— Собака за кусок руки лижет, — загорелся Василий. — Цапуля теперь в чужой рот глядит.
— А этот как? Ваш?
— Батов-то?.. Он человек новый, в мужичьем деле слепой.
— Как думаешь, исключат тебя?
— За что?
— За то! Важенят исключили.
Василий ответил:
— Все кричали. Тогда — всех! — Он захлебнулся смешком и вдруг выпалил: — А я скроюсь, уеду.
— Куда?
— Свет широк… К тебе вот. Не прогонишь?
— Меня чтоб тоже по шапке? — Костя брезгливо отодвинулся. — Эх, ты! Блудлив, как кот, труслив, как заяц. Говорил тебе я…
— Он ведь может подняться! — в ужасе вдруг подскочил Василий. — Учитель-то Шарапов…
— Ерунда. Об этом можешь не думать. Нет уже больше твоего Шарапова.
Костя встал. Голос его стал тверд и решителен.
— Ну, чего уставился? Говорю нет, значит — нет.
— Как?
— Так. Умер, не приходя в сознание.
Костя пересек комнату и остановился перед отцом.
— Плохо работаете. Сап-пожники!
Василий растерянно мигнул.
— Тебе надо остаться в колхозе, — продолжал Костя. — Непременно. Я потом тебе поясню. Говорил я тебе: иди на производство! Вот как Мухин. Не хотел… Втискался, как мышь в опару. Теперь надо здесь держаться. Дела плохие. Ну, ты как думаешь?
— Чего мне думать? — Василий вспомнил о цели своего приезда. — Я тоже, знаешь ли, вот чего думаю… Затем и приехал. — Он заикался, чувствуя, что робеет перед, сыном. — Мне ведь от своего ехать — душа болит. Кровное дело! Ты маленький ушел, отвык. Ты где лег, там и печка…