— Приехала! — не найдя других слов, воскликнул Василий.
— Видишь… Не слепой ведь, — холодно ответила Катерина и легко взбежала по ступенькам на крыльцо.
Она показалась Василию тонкой, необыкновенно прямой и подвижной. В избе тоже все изменилось. Не было конторской толкотни, к которой привык он за последнее время. Какая-то трогательная чистота коснулась всего. У ставничка качалась на березовом очепе зыбка. Пахло чем-то волнующим, знакомым. Василий, не раздеваясь, сел.
— Когда приехала?
— Вчера.
Не зная, что делать, Катерина качала зыбку, хотя ребенок спал. Коростелем скрипел под потолком очеп.
— Кто родился-то? — спросил Василий.
— Дочь.
И вдруг такая охватила его нежность к дочери, что он встал, тихо на цыпочках подошел к зыбке и протянул руку, чтоб откинуть положок. Но в это время напряженно следившая за ним Катерина сорвалась с лавки и, прикрывая собой зыбку, с непонятной для Василия решительностью прошептала:
— Уйди!
И Василий, не находя что сказать, отступил. Появилась — Василий почувствовал это и ужаснулся — появилась в Катерине какая-то страшная сила.
Это была сила материнства.
18
В одних подштанниках и длинной полотняной рубахе Василий Гонцов долго умывался. Выплескал всю воду. Тихо прошел по избе, остановился у печного ставничка и насухо вытер лицо и руки грубым колючим полотенцем. Надел шаровары и стал обуваться. За ночь сапоги ссохлись, были точно склепаны из железа.
Под окном мелькнула тень. Василий подошел к окну. По улице бежал десятник. Сначала Гонцов испугался: «Не за мной ли уж?» — а затем, увидев, что десятник миновал и стучит березовой палкой в окно соседа, горько обиделся: «Вон как! Меня, значит, и со счетов долой!.. Посмотрим!».
Наливаясь кровью, он «с мясом» вырвал из голенища полосатое ушко и враз, как в валенок, ступил в сапог. Зазвенела в шкапчике посуда, в зыбке заплакал ребенок…
— Ха… Я конец найду! Я всех вас! Так не вышло — иначе!
Неуверенно шаркая ногами, Василий вышел в большую горницу. Он не удивился, увидев Костю.
— Ха! Сынок! Добро пожаловать.
Костя достал папиросу, закурил и пустил дым в мертвенно-бледное лицо отца.
— Дела-то как?
— Меня, брат… того, должно быть… — Василий ребром ладони ударил себя по затылку. — Десятский мимо вон проходит. Опоздали мы…
— В чем?
— Важенят арестовали. А меня обходят… Жду вот.
Злорадная улыбка перекосила Костино лицо.
— Дураков бьют…
Он бросил папиросу и решительно встал.
— Ну, ладно! Нюни пускать нечего. Понятно? Надо действовать. — Василий молчал.
— Поехать тебе придется, — после нескольких минут раздумья сказал Костя.
— Куда?
— Поедешь сначала в Таловку. Оттуда в город. Найдешь там дом… Да вот первоначально, вот это в рике. Секретарю. Найдешь там такого: глаза к носу, под ухом рубец, фамилия Пятков… Не найдешь Пяткова — отдай Гасникову, милиционеру. Больше никому. Понятно? — Он положил на потную мозолисто-белую ладонь отца пакет, сделанный из газеты. — Теперь дальше. В городе найдешь дом, на Красноармейской улице, № 13. Там на крыльце есть такая белая эмалированная дощечка, на ней написано: «Анатолий Матвеевич Леватов, врач». Вот это передашь ему, — и Костя подал отцу еще письмо в зеленом конверте. — Все! А теперь пойду к Степану. Стяньку я увезу сегодня же.
19
Догорал закат. У Гроховых в садике на кустах кричали воробьи. Вдруг они с шумом сорвались. Пелагея глянула в окно и всплеснула руками.
— Степанида! Гляди-ка. Константин Васильевич, знать-то, к нам идет.
У Стяньки захолонуло сердце.
— И то к нам! — услышала она расслабленный голос матери.
Со двора, вслед за Степаном, вошел Костя в новом черненом полушубке и чесанках с калошами. От него пахло одеколоном, табаком и ветром.
— Здравствуйте! — громко сказал он и, не снимая кубанки с малиновым верхом, вышел из-под полатей.
— Здравствуй, — сдержанно ответил Степан. — Проходи. Садись.
Пелагея метнулась к лавке, обмахнула ее фартуком и поклонилась:
— Милости просим, Константин Васильевич. Проходи вперед, садись. Гостенек будешь.
Костя прошел к столу. Сел. Снял шапку и положил ее перед собой на стол.
Степан неторопливо утер полотенцем, висящим у опечка, бороду, усы и крякнул.
— Зима-то опять воротилась.
На дворе и впрямь крепко подмораживало.
— К урожаю, — с еле заметной ухмылкой отозвался Костя, оглядывая избу и отмечая, с каким подобострастием смотрит на него Пелагея.