— И рогатых всех, — продолжал Батищев. — Видишь, сколь мяса? Ешь — не хочу! Вот тебе и вторая новость.
Он посмотрел на гостя и пренебрежительно сказал:
— Вот как, умная голова, делают!
— Тебе дорога, а мне другая, — Василий встал и, не поблагодарив, начал одеваться.
— Куда ты? Ночевал бы.
— Нет.
— Так и пойдешь в ночь?
— А где он, день-то? — зло спросил Василий.
22
Он шел всю ночь бездорожьем и впрямь, как волк, одному ему ведомыми тропами. Вода местами поднималась почти до колена. Она проникла даже в добротные сапоги Василия, и он чувствовал между пальцами отвратительную слизь.
За дорогу укрепилась мысль: продать Костин сруб Максиму Базанову. Василий прямиком отправился к нему. В дверях встретил Марфу. Та шла доить корову, но, должно быть, необычен был вид гостя — подойник выпал из ее рук и покатился с крыльца.
«Ха! Вот я какой!» — подумал Василий и хрипло спросил:
— Максим дома? — Он еле стоял на ногах.
Марфа молча провела его в избу. Тут же и произошел торг. Сошлись на сумме в триста двенадцать рублей. Печатая мокрый след, Василий подошел к иконе и размашисто перекрестился.
— Господи благослови!
В это утро, впервые за последние два года, дед Быза слез с полатей. Он наполнил избу крепким, словно нашатырный спирт, старческим запахом. Лысина его блестела, как облупленное яйцо. Морщинистое маленькое личико, утонувшее в клочковатой бороде, подергивалось в беззубой улыбке. Он сам отсчитал деньги.
Подавая пачку Василию, он придержал ее в руке и весь дрогнул, когда Гонцов, оставляя на деньгах мокрые пятна, сунул их куда-то за ворот, будто проглотил. Максим молча смотрел на отца, дивясь тому, как держится его голова на тонкой шее.
Василий уже взялся за скобку, как вдруг Максим произнес:
— А вот Чирочек домашности попустился.
— Чего? — не понял Василий.
— Говорю — домашности попустился. Уехал той ночью. Утром зашла к нему Анисья, а у них открыто. Шаром покати.
Василий не дослушал. Рванул дверь и вышел во двор. Дед Быза, не замечая растерянности сына, тенорком дребезжал:
— Ах ты, мать честная! Дом-то у нас какой будет! Терем теремом! — Он поддергивал сползающие штаны и слепо смотрел на Максима. — Наличники делать грязновцев найми. У-ух! Дотошный народ! Грязнушинские наличники на всю Сибирь первые. Вензеля с сарафанами на наличниках.
Дом… Крестовый, с железной шатровой крышей, с кружевными подзорами по карнизам, с петухами на решетчатом гребне. Радугой сияют резные наличники и полукругом замыкают полуциркульные окна. В окнах стекло, как воздух. У створок — прохладные под рукой, синие, как небо, стеклянные скобки. Ступи через порог, и широкие лавки сами приглашают: «Садись!». Тяжелый стол несет на своей спине, чего не унести и пятерым дюжим мужикам. Иконный блеск, стулья под орех, зеркало. По круглой печи, обитой железом, золотые звезды… За окнами метель, а в горнице — уши жжет. За окнами грязь, а в горнице — чистота. За окнами ветер, пыль хрустит на зубах, а в горнице не шелохнется кисейная занавеска.
Вот он, дом, о котором мечтал дед Быза.
Максим радовался. Но рядом с этой радостью шла тревога: Колька, даже после того, как намылили ему голову за Шимкины окна, не пришел домой. А крепко надеялся на это Максим!
Колька, пока отец был в колхозе, забегал изредка, но каждый раз на материнские слезы отвечал:
— Отвык я от дому. Жизнь вон какая пошла. Коммуна!
Однажды Максим, встретив Кольку на улице, подумал: «К Фроське, мерзавец!» — и задержал сына за хлястик пиджака:
— Ты что? Своих не признаешь? Куда?
— Своей дорогой, — непринужденно ответил Колька.
— Молоденек ты своей дорогой ходить. Кабы не заблудился.
— Ничего.
Максим насупился.
— У вас как теперь ячейка-то?
— А ты чего комсомолом интересуешься? Вступить хочешь?
— Не скалься.
— Я и не скалюсь.
— То-то, — Максим, сдерживая себя, понизил голос: — Ты, Колька, брось. Ну, подурил и будет. Выйдем из колхоза, будем жить единолично. Женись. Бери, кого хочешь! А-а?
В голосе Максима дрогнули слезы. Это тронуло Кольку. Он хотел было сказать отцу что-то ласковое, но именно в эту минуту заиграла Петькина гармонь, и Колька отвернулся, пошел прочь, затянув во всю глотку:
Максим, сдерживая гнев и боль, пошел в противоположную сторону.