В передней комнате зашипело. Это вскипевший чай выплескивается на плиту. Слышно, как около печки возится бабушка. Со скрипом открылась дверь, кажется, заходит что-то большое-пребольшое, бесконечно длинное, — только когда клубящийся сгусток мороза уже вполз и в заднюю комнату, дверь наконец закрылась. Послышался глухой стук тяжелого ведра о глинобитный пол.
— Замерз родник, еле до воды добралась. Рука от лома так и заледенела вся.
— Ой, светик мой! Попросила бы деда.
— Апа! Ты видела архара?
— Ой, он уже, оказывается, проснулся!
— Елик-тай[50], — сказала бабушка, — пока печка не разогрелась, полежи, а то замерзнешь.
— Я же спрашиваю. — видели архара?
— Э-э, архара мы видим каждый день, — протянула бабушка. — Дед говорит, они сейчас пасутся вместе с овцами.
Едиге вспомнил, как дедушка сказал однажды: «У женщины волос долгий, а ум короткий», — и промолчал. Спрашивай не спрашивай — все равно без толку. Большая длинная печка, делящая дом на переднюю и заднюю комнаты, гудит, пожирая дрова. Едиге прижал руку к ее шершавому боку. Тепло. Из-под кровати послышался какой-то треск. Это мышь. Говорят, у нее зубы чешутся. Едиге перевернулся на другой бок. Треск прекратился. В тёре, где белая, высокая деревянная кровать мамы с костяной красивой резьбой по лицевой стороне, теперь уже совсем ясно видна двустволка — до спусковых крючков, до затвора, с деревянного приклада кое-где сошла краска.
Снова открылась дверь. Словно бы кто-то никак не может перешагнуть порог. Снова в комнаты рванулся целый воз холода. Мороз в комнате очень похож на белесые облака на небе. Кажется, двери нравится стоять открытой настежь и охлаждать комнаты, — с тягучим скрипом, как бы нехотя закрылась она. Человек, вошедший в дом, отряхивает с ног, стоя у порога, снег. Дедушка. Кто чуть свет может прийти на далекое, забытое в глуши зимовье?
— Ата, ты видел архара?
— Видел, Елик-тай.
Едиге, торопливо надев рубашку, лежавшую в изголовье, спустился на пол. Натянул кое-как новые красно-полосатые штаны, которые мама сшила ему из своей старой толстой шали на день рождения — когда ему исполнилось пять лет, — и побежал в переднюю комнату. Дед, бросив шубу на свою старую поржавевшую железную кровать в углу, снимал с длинных белых усов льдышки сосулек, и каждая была с мизинец.
— А как ты его увидел, ата?
— Завернул за угол, а архар стоит под окном, огромный самец-трехлетка.
— Вчерашний?
— Да, уже пять ли, шесть ли дней, как ночь — так и ходит вокруг нашего двора.
— А что он ищет? — спросил Едиге, когда все расселись вокруг низкого круглого стола около печки.
— Зима что-то затягивается, Елик-тай, а корма в горах все меньше и меньше. Вот он и приходит, надеется, может, что перепадет ему сена от нашей скотины. Да и сам двор в низине, под укрытием горы, здесь не так холодно, как в горах и в долине, там постуденей. Две недели уже, как ветер с севера дует. А ночью буран был, снег валил. Может, и холод пригнал его сюда… А может быть, от волков здесь укрылся. Кто знает. Как бы там ни было, он привык к нашему двору.