Поэму разгромили. Критик свидетельствовал, что Уакас не смыслит ни в азах поэзии, ни в азах культуры и даже переврал имена титанов Ренессанса. Маститый, но осмотрительный, до сих пор избегавший рискованных ситуаций, критик высказался вдруг в том роде, что поэт, известный своей одаренностью, попал под влияние формализма и что это не может не настораживать. С тех пор, где бы ни завязался разговор о поисках новых путей и форм, как пример лженоваторства называлась последняя поэма Жалбагаева. Вся эта критика навсегда отлучила Уакаса от поэзии, но известности его сослужила хорошую службу. Одни считали, что Уакас хотел шума вокруг себя и поэма не столько плод поэтического воображения, сколько плод искусства ловкого газетчика, знающего, как заставить о себе говорить. Другие видели в поэме чистосердечное заблуждение ищущего таланта. Мнение, что в нашу литературу идет большой поэт, в конце концов возобладало.
А время шло. Уакас женился и обзавелся детьми. Лет семь он мотался по частным квартирам, снимая то у русских, то у казахов, то у уйгуров. Менял Тастак на Горный гигант. Горный гигант на Малую станицу, пока, наконец, не получил собственную квартиру. Наконец и университетский диплом был получен. Время, опыт и труд делали свое дело, и мало-помалу Уакас стал журналистом если и не знаменитым, то во всяком случае вполне солидным. Однако по меркам молодежной газеты он был уже стариком — ему перевалило за тридцать. Его бывшие коллеги давно рассеялись по другим местам, а он один тянул лямку здесь. Наконец друзья подыскали ему спокойное местечко с приличной зарплатой. Он давно уже не писал стихов, но имя его еще мелькало в поэтических обзорах. Сейчас его снова потянуло к стихам, но… бесплодно. Отчаявшись, он собрал все, что у него оставалось неопубликованного, присовокупил несколько стихов, написанных по поводу разного рода памятных дат, и отнес рукопись в издательство. Он посетил всех, кто мог повлиять на судьбу сборника, заверил, что возврата к той поэме не будет, получил аванс и отправился в родной аул, чтобы повидать тех, кого не видел уже добрый десяток лет.
Аул изменился неузнаваемо. Передовая техника на всех участках производства и достаток в домах бросались в глаза. Этой техникой управляли преимущественно вчерашние выпускники местной школы. Материала для газетчика хоть куда, и Уакас уже кое-что для себя прикинул.
Ночами юрта наполнялась запахом свежескошенной травы, и, упиваясь прохладой, проникающей из-под стен, Уакас засыпал мертвым сном. Он просыпался лишь под утро, когда над ухом начинали тарахтеть трактора, заходясь словно в кашле, который постепенно переходил в ровный, удаляющийся рокот. Уже вертелись в голове строки будущих очерков: «Молодые джигиты обхаживают своих железных тулпаров…», «Новенькие «Беларуси» тянутся вереницей журавлей…» Но он опять засыпал и, проснувшись в одиннадцатом часу, принимался за шелпеки, баурсаки и чай. А там — полдень. Пожалуйста, кумыс. А там обед с сочащимся куырдаком[64] и опять кумыс. На ужин мясо, и кумыс перед сном. Сегодня одни зовут к себе, завтра другие. И бесконечные извинения, что автолавка опять не приехала и водки нет, на нет и суда нет, и чего нет, того и самому резвому скакуну не догнать, а дастархан раскинут, и стол широк, как озеро. Уакас попробовал было подсчитать, сколько он с семьей проедает в гостях каждый день, и ужаснулся. Аппетит у всех отменный. Не прошло и десяти дней, как его тощая изнуренная жена — под глазами вечно круги и скулы выпирают — округлилась и даже побелела, а его хилые и вялые сыновья ожили. От всего этого он испытывал даже некоторую неловкость и однажды за дастарханом, когда было много гостей, сказал:
— Вот вы говорите — Алма-Ата, столица. О воде и дровах думать не надо. Магазины под рукой. В магазинах — все, что душа пожелает. Живи себе и вкушай все радости этой жизни. Вроде бы все так. Но наш брат казах, для которого вольная степь — родной дом, ему душно в городе, тесно, дома лезут друг на друга, на каждом шагу смотри, оглядывайся — здесь не пройдешь, там не проедешь, народу — толпы. На меня посмотреть, недели у вас не прожил, а как раздобрел, жиром скоро заплыву… — и сам рассмеялся, и все рассмеялись, и стало после этого легче дышать.