— Солом алейкум! Мир и почтение дому.
— Алейкум солом. Как здоровье ваших животных? Как живет хозяин?
— Бедно.
— Много пшеницы есть?
— Нет, совсем нет.
— Много ячменя есть?
— Два черека, мало.
— Много скота есть?
— Один конь.
— Много детей есть?
— Восемь человек.
— Что кушать будешь весной?
— Корень. Гульджан.
— Сколько собрал урожая?
— Совсем не сеял!
— А ячмень где взял?
— Аллах послал…
…Ночи и метели как не бывало. К нам в кибитку входили люди с приветливыми лицами и вежливыми разговорами. Они снимали при входе в кибитку деревянные свои «калоши» и, отвесив поклон, присаживались в сторонке.
Они отвечали на мои вопросы не спеша, обдумывая ответы.
B большинстве это была беднота. Продранные локти и ветхие халаты их говорили о жалкой, полуголодной жизни, прикрытой блестящими погремушками, важностью манер, лживой цветистостью речи.
— Вы плохо живете, — сказал я собравшимся. — Аллах ячмень не посылает. Вы его сеяли сами. Но урожая снимали мало. Вы не умеете сеять. Нужно сеять пшеницу, горох, картофель, вику, овес, рожь, кормовые травы…
— У нас не вырастет горох, овес, пшеница, — сказал один старик вздохнув, — на наших местах растут одни камни.
— Неправда. Вы сами знаете, что раньше здесь рост пшеница. В других кишлаках, где организовали ТОЗы, прекрасно сеют пшеницу… Я готов спорить на что хотите. Я привезу вам семена пшеницы и научу сеять. Только вы дайте мне в обмен семена гималайского ячменя.
Старик опять вздохнул, опустил глаза и взял в руки бороду. Остальные слушали меня молча.
— Дайте семена гималайского ячменя для нашей научно-исследовательской станции. Мы производим опытные посевы в различных долинах Памира и Алая.
Дружное молчание было ответом и на эти слова. Можно было подумать, что меня не слышат. Тогда я решил, что собравшиеся не понимают этих неизвестных им слов.
— Карабек, — сказал я, — переведи им насчет гималайского ячменя. Объясни, для чего он нам нужен, ты ведь знаешь: сравнить эти семена с другими. Посеять на опытных полях. Отобрать наиболее урожайные сорта, вывести новые. Объясни, что гималайский ячмень привык к этому климату, к высоте в три тысячи метров, он нам очень нужен для опытов.
— Не дадут, — сказал мне Карабек по-русски.
— Объясни, что мы вернем пшеницей из Гарма. Предложи за кило ячменя кило пшеницы. Если будут торговаться, дай больше.
Карабек перевел все это, склонив голову на плечо и глядя в огонь. Это был знак полной покорности, но и безнадежности. Он кончил. Никто не отвечал.
— Не хотят, — махнул рукой Карабек.
Киргизы переглядывались и шептались друг с другом.
— Почему они боятся говорить?
— Барона боятся, — тихо оказал мне Карабек…
В это время я заметил стоящего в дверях Джалиля Гоша. Опершись о ружье, так же хмуро, как вчера, он оглядывал нас.
— Конечно, Барона все боятся, — громко сказал он сплевывая. — Барон — советская власть. А они овцы.
Старики потупили глаза. Но один молодой киргиз вскочил с земли, белые и красные пятна покрыли его лицо. Вообще же этот парень был цветист и без того. Из-под ватного халата виднелась розовая рубашка с разводами и яркоголубые штаны, заправленные в какие-то онучи.
— Неправда, — сказал он. — Я не боюсь Барона, чего мне его бояться? Начальнику нужен ячмень?..
Он не договорил. В дверях вдруг появился Барон. Черными своими глазками он пристально посмотрел на говорившего парня, потом на меня. Он вздохнул, причем морщин на его лице, казалось, стало еще больше.
— Саид не боится Барона, — сказал он тихо, — хорошо, Саид, правильно, Саид. А почему Барона нужно бояться?! Разве Барон — тигр? Или, может быть, Барон — дикая кошка?..
— Барон — дикая свинья, — тихо сказал Джалиль Гош.
Барон сердито отвернулся от него.
— Барон — член сельсовета, и поэтому ему приходится выслушивать всякие оскорбления от врагов советской власти. От врагов, которым место в тюрьме, — здесь Барон взглянул на Джалиля. — Барон хочет всем только хорошего. Но ведь Саид знает, что у нас нету ячменя, а?
Он взглянул здесь на Саида, тот сел опять на место. Я решил воспользоваться случаем.
— Саид, — сказал я, — говори же, не бойся. Скажи, что ты хотел. Есть ячмень?