Новые обои
Она была человеком современным: читала Генриха Бёлля, голосовала за Бруно Крайского (несмотря ни на что!), каждое утро вместе с Ильзой Бук делала упражнения по изометрике, а собственная квартира, бездна всевозможных аэрозолей, периодически вспыхивающее желание покупать и постоянные смены врача-гинеколога — вообще, набор тех предрассудков, которые многими ошибочно почитаются за истинный атеизм, — все это было неотъемлемой частью довольно-таки твердого и последовательного для ее понятий (понятий?!) мировоззрения. Поскольку о себе она — по привычке и, так сказать, принципиально — неизменно думала с восхищением и была крепко-накрепко уверена в непогрешимости собственного образа мыслей, постольку она верила в доброе начало в человеке (к каким бы сторонам жизни это ни относилось), но, так как люди вокруг постоянно творили зло и наносили ей разные обиды, это ее постоянно оскорбляло и ранило (не очень глубоко, так, слегка царапало кожу). Говорила она мало, но в ее доме непрерывно работали на полную мощность несколько производящих шум машин: один-два телевизора, обычно с выключенной картинкой, два-три транзистора, а нередко еще и квадрофонический проигрыватель; она переходила не из комнаты в комнату, не из кухни в ванную или в кладовку, но из Пятой Бетховена — в учебную программу, а оттуда — через репортаж о футбольном матче — в отчет о государственном бюджете или выступление джаз-оркестра, из чего следует, что глубоко в подсознании совесть ее была нечиста, недаром разговоры с собой она вела крайне осторожно, жалостливо и сочувственно, так что любой посторонний мог бы их слушать совершенно спокойно. Ее приятельницы — все без исключения «снобки» и «дуры набитые» — прочно зачислили ее в разряд «снобок» и «набитых дур», но она была всего лишь дитя своей эпохи (если хотите, своего класса просоциалистической буржуазии), дитя в буквальном смысле слова, с надутыми губками — скверное подражание Брижит Бардо, — что придавало ей вечно кисловатое, недовольное выражение; да, как мы уже отметили, она была человеком насквозь современным, посему и не высказала прямо своего желания — поехать, например, на Адриатическое море, пофотографировать церкви и прочий исторический хлам, не заговорила о необходимости отдыха, о рекомендованном врачом щадящем режиме, о желательности покоя, разрядки и так далее или попросту о том, что ей хотелось бы развеяться, сменить обстановку, побыть наконец две-три недельки одной, но она выразилась так: «Мне требуются новые обои». Ее муж откликнулся на это брюзгливо (он как раз симулировал боли в кишечнике): «Ты, верно, имеешь в виду новую постель». Она закатила ему оплеуху, так как только в этот момент осознала, насколько он прав. Ее муж был судьей по уголовным делам в участковом суде Флоридсдорф и обладал далеко не лучшим послужным списком, потому что большинство его приговоров никуда не годились. Дело в том, что он судил не только невзирая на лица, но, как правило, невзирая на обстоятельства дела, судил в буквальном смысле без долгих церемоний: «месяц условно», «три месяца безусловно» — какая разница, «так или иначе все пойдет по инстанции, заведенным порядком», и ходил он в присутствие главным образом для одного дела — чтобы курить, курить, курить… Он ни к кому и ни к чему не относился с ненавистью, даже жену свою не ненавидел, просто она была ему глубоко неприятна, ненавидел он, пожалуй, только обвиняемых, которые не признавали себя виновными, а упорно и многословно доказывали свою невиновность. Адвокатов он очень любил, потому что они вызывали дополнительных свидетелей и вообще входили со всякого рода ходатайствами, благодаря чему только что начатый процесс можно было бесконечно откладывать. Он выкуривал до восьмидесяти и более сигарет в день, курил даже во время еды: торопливо проглотив кусок и поднося ко рту следующий, он успевал в промежутке затянуться вечно тлеющей сигаретой. В глубине души она была ему благодарна за то, что своими напоминаниями поменьше курить могла демонстрировать окружающим постоянную озабоченность его здоровьем и жизнью. Итак, она закатила ему оплеуху и весь день, пакуя четыре своих чемодана, думала о нем с яростью, воображая, как в перерыве между заседаниями он крадется (или, напротив, летит) к проститутке, конечно же, он так и поступает, ходит туда раз или два в неделю, вероятно, он обманывает ее уже много лет, отсюда и пресловутые боли в кишечнике, а значит: почему бы и ей не поступать так же? Впиваясь себе в ладони острыми ярко-красными коготками, она рисовала себе супружескую измену — первую и все последующие, всех мыслимых сортов: нежную, бурную, глубоко греховную. Ибо она ощущала — отсюда, собственно, и проистекало ее вечное недовольство окружающим — свое право на счастье, столь же неоспоримое, как право на обслуживание больничной кассой, в которой она состояла благодаря мужу и ничего не должна была за это платить.