— Если б насовсем.
— Да он, только чтобы обдурить на базаре: «Чеботки, новые чеботки! Шил на заказ, а они не пришлись!»
Яшко вытягивает что-то из-под проса.
— Смотри, музыка.
Ржавая завеска пронзительно попискивает под его пальцами.
— А мне крестный даст шарф. Он нашел на Буряковой полный мешок краденого товара. Видел у Степки шарф? Красный, и белый, и желтый. И у меня будет такой…
Но Яшко уже заснул, и голоса в комнате доносятся до меня приглушенно, как из бочки. Я укладываюсь головой наружу, насыпаю на себя горячего проса и сразу чувствую, что лечу над двором. Ухватился за какую-то тряпку и плыву над домом, над клуней, над садом, так что в животе щекотно. Наконец сажусь на землю. Так стремительно, что сразу проснулся. В хате полно солнца, щегленок порхает под потолком и метит белыми крапинками одежу. Подметенный и побрызганный водой пол пахнет землей. В доме тихо — дед вытащил на двор сани, а отец козлы, нет уже и ступы. Теперь будут все лето работать в хлеву. И мы перебрались бы спать в хлев, да еще холодно.
Помост, на котором мы спали, стоял в углу хлева. Сквозь дырочку, проверченную в досках, мы видели все, что делалось в переулке. Ветви ясеней и берестов почти сходились над ним, вдоль тына росла крапива, а на дороге — спорыш. Полная луна плывет над левадой Боровиков, прозрачная, словно тонкая льдинка. Лунный свет пробивается сквозь ветви и желтыми заплатами лежит на дороге, а под самым тыном — черная ночь. Туда страшно глянуть — из темноты сверкают два огонька, а когда они гаснут, мы видим кошку. Она кралась к нашему двору. Следом лениво пробежал какой-то огромный пес, а сбоку мелко перебирала ножками черная тень.
Пес тоже вскочил в наш двор и тоненько затявкал.
— Наш Каштан! — удивляется Яшко. — Разве ночью собаки вырастают?
За Гончаровым садом кто-то громко запел: «У Києві на риночку пив чумак горілочку…» Послышались голоса и в переулке, у колодца. Идут парубки. Вот уже слышен насмешливый голос Калембета. Он расписывал церкви и умел малевать ломти красных, как жар, арбузов, и спелый виноград, и на всякое его слово дивчата отвечали угодливым смехом. В это воскресенье он приходил к Уле. У нее собрались все ее подруги. Мы с Яшком заглядывали в комнату из сеней. Калембет посадил к себе на колени девку и подкидывал ее. Она начала было упираться, но так, что мы с Яшком чуть не лопнули со смеха. А Харитина схватила со стола гитару и принялась дергать струны, только получился совсем не тот звук. Тогда все захохотали, а девка заплакала.
Тихон Боровик, с бельмом на одном глазу, всегда прикидывался дурачком. Вот и сейчас — за стеной кричит:
— Эхма, какая тьма!
Но его никто не слушает. Антон Сердюк уже затянул: «Та туман яром, та туман яром…» Другие подхватывают — «мороз долиною»… С парубками идут и дивчата. Они тоже поют, и песня прямо звенит в ушах, эхом откликается в левадках. Запели и на дороге: «Разлука ты, разлука, чужая сторона…» На Бульбашевке, на выгоне, кто-то горланил как оглашенный: «Подай, подай перевозу, я перевезуся».
Песни разбудили соловьев. Они отозвались и на леваде, и в садах. За хлевом, на бузине, тоже посвистывал соловей, за мельницей во ржи перекликались перепела, и на весь двор трещали сверчки.
Парубки прошли стеной. В черных чумарках, все они казались могучими, рослыми. Каждый вел свою девушку, они белели возле них косынками, как полевые ромашки возле дуба. В руках у каждой были цветы. Цветами пахло и с грядок у хаты. Букеты ноготков, настурций, чернобровцев стояли в горшочках на подоконниках. От них шел аромат на всю улицу, но еще сильнее пахло любистком, которым посыпали пол. Из сада тянуло сладковатым запахом акаций, и, должно быть, от этого кружилась голова. Казалось, песни пахнут, цветы поют, луна звенит. Но от всего этого так тихо вокруг, что слышно, как по соломинке ползет жук, в конюшне вздыхает лошадь, а где-то далеко на дороге тарахтит телега.
Яшко вялым уже голосом спрашивает:
— Ты кем хочешь быть, когда вырастешь?
— Псаломщиком в церкви, как Микола Петрович. Смотри, какой он толстый.
— А я буду парубком.
Утром в одних рубашонках мы выбегаем на солнце и садимся у стены. Яшко как будто что-то видит и говорит:
— Мне снился Вур.
Я еще про Вура ничего не слыхал. Мне снилась кошка с раскосыми глазами.
— А что такое Вур?
— Без шеи и без головы — один рот. Ну, такой — Вур!
В хлеву отец уже точил ступицу, а дед под берестом строгал ось. Заспанный Иван повел лошадь к колодцу поить. На сизом спорыше лошадь оставляет темную дорожку, розовый дым лезет из трубы, его тень шевелится у самых наших ног.