Был какой-то праздник, потому что в хате промазали пол, даже положили у порога дерюжку — вытирать ноги. На дворе грязь по самые уши. Пришел дядько Павло с теткой Ориной. Она сухонькая, черненькая, а он как нетесаное бревно. У них был дом под железной крышей, а у нас под соломой, и мы с уважением смотрели на такого гостя. Пожаловал дядько Хома — косматый, широкоплечий и крепкий. Хотя и у него был дом под железной крышей, но от него и от сухой, серой тетки Ульяны несло таким духом, будто в комнату внесли дубильный чан. Третьим пришел дядько Иван с женой Татьяной, и комната наполнилась его крикливым голосом. Жил он в глухом переулке, и хата у него тоже была под соломой, как наша, а подарки приносил лучше всех.
Однажды подарил мне даже красный шарф, когда другие дали только по пирожку.
— Ишь какой у тебя щедрый крестный отец, — с завистью сказал Яшко. — А мой даже пирожка не дал.
Теперь я тоже с нетерпением ожидал, чем одарит меня дядько Иван. Тетка Татьяна дала уже по пригоршне тыквенных семечек, но я не спускал глаз с дяди Ивана. Он, как видно, заметил, усмехнулся, — хотя усмешку трудно было разглядеть за его густой бородой, но у него смеялись еще и круглые глаза, — и протянул мне копейку.
— Подрастешь, — сказал, — хату построишь!
Я поцеловал ему руку и от радости залепетал что-то такое, чего и сам не разобрал.
Если б на дворе не смеркалось уже, я тут же побежал бы в сад и откопал там спрятанную копейку, чтобы полюбоваться на обе вместе. Такого капитала еще ни у кого не было — ни у Яшка, ни у Гальки, моей старшей сестренки, пожалуй, и у Ивана даже, хотя он ходил уже в школу.
— А где ты зарыл свою копейку? — спросил он, когда я похвалился ему своим богатством.
— Под вишней.
— Под какой?
В саду было только две вишни.
— Под крайней.
— Попрощайся со своей копейкой: там отец вчера выкопал яму для золы.
Я почему-то глупо улыбнулся, потом сморщился, как от хрена, и заревел на весь дом.
Меня не стали успокаивать, просто отец отворил дверь в темные сени и толкнул под зад коленом:
— Остынь там малость, хлопче!
В сенях и вправду холодно, но можно было бы перебежать в другую половину хаты, если б я не обиделся на всех: у меня такое горе, а они еще и посмеялись. Ладно, я решил назло им простудиться. Вот так и буду стоять босиком на полу, пока не умру. Но в комнате почему-то говор затих, слышалось только что-то похожее на блеянье овцы. Любопытство перебороло и обиду, и скорбь по копейке. Размазывая слезы на щеках, я снова тихонько вошел в комнату.
Тут уже горела большая лампа, тетки, как рябые куры на насесте, сидели вдоль стены, а мужчины вокруг стола. Все они были в чумарках, сапоги густо смазаны дегтем, а головы — деревянным маслом. Покрытые оспинами, заросшие волосами лица были строги и торжественны. Перед дядей Павлом лежала раскрытая Библия, он тыкал в нее кривым пальцем и, как бы норовя перепрыгнуть через ров, выкрикивал слоги: «…и ре-ре — ч-че…» Потом с облегчением сводил слоги вместе: «рече-го-го-с… госпо-по-подь… господь…» Тетки набожно перекрестились. Дядько Павло взглянул на них и повысил голос: «из-из-зы-зыд-зыд…» Слово «изыдите» никак ему не давалось, он придавил его пальцем, как блоху, снова вспомнил, как смотрел в Народном доме «кумедию».
— Вот так и на театрах — пык, мык, а не разберешь, что к чему. Вроде и по-нашему балакают, а как в книжке. Только девка как живая, с коромыслом и ведрами, такая алюрная да красивая, как наша учителька.
— То-то тебя и понесло в эту грязь. Старый пес, а туда же, — проговорила тетка Орина, поджав губы.
— О чем же они балакали? — громко, точно не в комнате, а на выгоне, спросил дядька Иван.
— Да мне захотелось спать, так я пошел подремать в тарантасе.
Пока шел разговор о театре, дядько Павло закрыл Библию и тихонько прижал ее локтем. Избавившись от «изыдите», он даже вздохнул облегченно.
— Кабы моя власть, я б этих артистов в плуг запрягал. Больше пользы было бы!
Мы с Яшком сели на кровати рядом, как ласточки на проволоке, и незаметно заснули.
Проснулся я только утром, но уже не в постели, а в горячем просе на печи. Раскрыл глаза, из угла на меня не мигая смотрел Иисус Христос. И всегда-то он следит за мной глазами. Других икон почти не видно, хотя их полон угол, — утро было хмурое, а оконца в хате узкие.
Иконы напомнили мне вчерашнее чтение Библии, дядю Павла, других дядьев, и я так и подпрыгнул. А где же копейка?
Опрометью соскочил на пол. Посреди комнаты дед, похожий на Николая-угодника, только не в синем уборе, а в штанах с гашником, строгал на козлах обод. Отец тут же тесал спицы. Глиняный пол побелел от стружек, за окнами висел туман, потные стекла плакали.