А дни шли. В мыслях Тиша не раз уже возвращался домой, где оставил жену с грудным ребенком, пообещав через неделю-другую вернуться. Вот сбросит гетмана и вернется! Но прошла уже не неделя, и не две, — десять раз по две, а выбраться из паутины, которая опутала его в этой армии, становилось все труднее.
Сотник Тиша не задумывался да и не догадывался, что Западная Украина не одной только Польше, а всему международному империализму нужна прежде всего как «санитарный кордон» от Советской России, да и западноукраинский диктатор Петрушевич ничем не отличался от такого же диктатора Речи Посполитой — Юзефа Пилсудского. Когда вспыхнуло в Дрогобыче восстание рабочих, требовавших присоединения Галичины к Советской Украине, напуганный Петрушевич поскорее призвал поляков.
А как же с исторической необходимостью?
Польские части помогли Петрушевичу подавить восстание, но заодно выбросили за Збруч галицкую армию и оккупировали Западную Украину.
Очутившись с остатками разбитого полка на родной земле, Петро Тиша задумался было о том, что настала пора расстаться с недобитыми петлюровцами, но… между частями армии Директории и частями Красной Армии, которая изгоняла союзников диктатора Петрушевича с украинской земли, был уже фронт. С юга надвигалась армия Деникина, намереваясь восстановить «единую неделимую Россию». Этих он будет бить, но ведь Красная Армия не только бьет, а помогает народу разорвать вековые оковы, создавать новый строй без господ и рабов. А он? Он все еще ищет себе оправдания. Ну же, соберись с силами, порви эти путы! Но таких сил он в себе не нашел. Боязнь ответственности за содеянное пересилила. Тишу уже трудно было узнать, он ходил черный как туча.
Директория из Винницы уже перебазировалась в Каменец-Подольск, а остатки разбитой армии очутились у самого Могилева.
Дальше отступать было некуда — за Днестром лежала уже Румыния. Вот она! Петро Тиша тупо смотрит на другой берег, а видит свой город. Люди там ложатся спать и встают, полные надежды на лучшее. Они сами его творят — невиданное, неслыханное. Новый мир! А мы? Живые мертвецы! Нужно бежать, бежать с этого кладбища, спасаться. Еще не поздно. У него становится так легко на сердце, словно и он уже кладет кирпич в здание нового мира, но из подоплеки едким дымом встают сомнения. Кто поверит его искренности? Где он раньше был? На что надеялся? Он увидел на противоположном берегу женщину, она вела за руку ребенка, и у него сжалось сердце. Там чужие, тут не наши. Горько!
— Пан сотник, вас зовет пан атаман! — крикнул еще издали казак.
Командир дивизии атаман Лизогуб мерил шагами комнату, как лунатик. В руке он держал записку, только что полученную из штаба командования. За окном падал мокрый снег, улицы были покрыты грязью, по ней не ходили, а казалось, ползали серые, безликие фигуры. Он наблюдает их уже не первый день, но сегодня среди них какая-то тревога: почти все движутся в одну сторону, к площади. Записка начинает вздрагивать в руках атамана. На пороге Петро Тиша.
— Вы меня звали, пан атаман?
Атаман Лизогуб выделялся среди прочих командиров дивизии интеллигентностью, мягкими чертами лица, подчеркнутой опрятностью и культурой. Это и привлекло к нему Петра Тишу с самых первых дней. Атаман тоже относился к нему более благожелательно, чем к другим. Часто вызывал к себе и за стаканом чая вел с ним долгие беседы на исторические темы, но говорил только по-русски. Стороной Петро слышал, что у Лизогуба были на Полтавщине обширные имения и что крестьяне сожгли всю господскую усадьбу в первые же дни революции. Лизогуб об этом никогда не вспоминал, но в беседах с Петром постоянно заговаривал об исторических традициях, которые, мол, разрушает революция. Был он неплохой эрудит, умел внушить свою мысль.
Так шло, пока армия Директории не начала разваливаться. Теперь Лизогуба трудно было узнать. Похудел, осунулся, стал злым и жестоким. Только сотник Тиша все еще оставался у него как бы доверенным лицом.
— Вы знаете, в чем дело? — круто повернулся к нему атаман.
Сотник Тиша апатично бросил на стол мокрую папаху и тоже посмотрел в окно.
— Этого следовало ожидать, пан атаман.
— Чего именно?
— Говорят, что это по вашему приказанию тифозных больных оставили в селе, где ночевали в последний раз.
— Нам нужно думать о живых.
— Крестьяне выбросили их на улицу, и они приползли за нами. Босые и голые.