Он причалил, постоял на берегу и пошел в школу.
— Лучше поздно, чем никогда? — глядя на него, очень удивилась учительница.
— Я опоздал, — сказал Федя.
— Это мы заметили, — согласилась учительница. — Второй урок кончается.
— Я цветы нашел, — сказал Федя, — такие не растут на лугах.
— Ну что ж, покажи нам свои цветы.
— Но я их не сорвал.
Оба класса засмеялись.
— Во дает! — восхитился Шурка, младший брат киномеханика.
— Я их, правда, не сорвал. Их — мало, — объяснил Федя. — И еще соловей пел.
Старая женщина покачала головой, подумала и показала на парту.
— Садись, Страшнов. Поменьше надо придумывать, а если придумывать, так складнее.
Федя сел на парту и покосился на Морозову, на кудрявенькую свою соседку. Девочка глядела на него во все кругленькие глаза.
Черные дубы — как изба без окон, без дверей. На дубах свила гнездо птица ночи. Наелась прошлогодних желудей, отяжелела. Вывалилась из гнезда — не держат крылья, пошла нырять над оврагами да колдобинами, у самой земли пошла… Никак, никак не утихает день! Над вершинами деревьев светло. Ночь, а светло.
Федя все глядел, глядел, ожидая звезды, и дождался. Будто кто фитиль в лампе привернул. Померкло вдруг небо. Заснуло. Загорелась звезда. И в тот же миг грянула соловьиная трель. Без всякой пробы. Грянула, заполнила землю, а соловью в ответ соловей.
Затаились в нагретых постелях пожилые да старые, похолодели душой, как в давней молодости холодели, замирая у заветной стежки, вдали от слухменей и всевидцев, ожидая звучной дрожи земли под легкими, быстрыми от ужаса ночного, от материнского запрета девичьими ногами.
— Мама, мама! Можно я… Можно?
Мама смотрит на Федю испуганными, заспанными глазами.
— Я к озеру. Там соловей!
Мама медлит, но встает.
— Оденься потеплее.
Отпираются сложные бабкины затворы.
Федя, запахивая пальтишко, выходит в ночь.
Над озером темень. Вода перемешалась с деревьями, и из этой тьмы — гремело и звало. Идти, бежать, плыть… Может, за звездой, ныряющей в облаках. Может, за облачком с розовым боком, указующим дорогу ушедшего дня.
Феде страшно, но он отпускает теплые перила крыльца, идет по лужку, сливается с тьмой. Где-то здесь растут диковинные цветы. Федя глядит под ноги и видит смутно белеющие лепестки. Они тянутся из тьмы и держат, держат из последних сил свет высокого неба.
Отец прислал письмо с Алтая. Его направили туда в командировку. Он писал, что как только вернется, будет подыскивать квартиру и заберет семью в город.
— В городе жизнь по нынешним временам не медовая, — сказала бабка Вера. — Хоть бы ребятишек молоком отпоить, да корова недоедает, на веревке держим.
Корову, верно, привязывали веревкой к дереву.
Мама повздыхала, оделась и ушла, хотя уже вечерело. Вернулась часа через два, когда Феликс и Федя сидели у керосиновой лампы, писали отцу письма: Федя настоящее, Феликс — в картинках. Мама подошла к Феде, обняла.
— Ну, сынок, поздравляю тебя с окончанием третьего класса.
— Нам еще целую неделю ходить, — возразил Федя.
— Учительница выпустила тебя раньше других. Ты ведь способный. Даже сам уроки вел. Я и не знала.
— По географии и по истории, — покраснел Федя.
— Умница ты наша! — мама положила на стол табель. — Вот, читай.
— «Переведен в IV класс», — из-за спины умилилась бабка Вера. — Меня уже догнал.
— Бабушка три класса приходской школы закончила, — объяснила мама.
— Знаю, — кивнул Федя.
Это было, конечно, здорово — кончить школу раньше других. Только теперь Морозову не увидишь. Федя тихонько вздохнул.
— Федюша, сыночек, Красавку придется тебе попасти, — как бы извиняясь, заговорила мама. — Переедем в город — весь день твой. А теперь нам трудно. Сам знаешь. Да и недолго тебе придется пасти. Приедет папа за нами, и прощай Красенькое, Красавка, телята, поросята.
Федю маленько пошатывало, клонило, и пока мама выгоняла Красавку из хлева, он успел поспать на крыльце.
— Федя, где же ты?
— Иду, иду! — отвечал Федя бодро, а сам спал, спал, и перед глазами его плавало, опускаясь, но не торопясь лечь на землю, зеленое, сияющее перо селезня.
— Федюшка, сынок! Ты уж прости нас! — мама обняла его.
И он сразу проснулся, увидел на глазах у мамы слезы, заморгал.
— Да нет! — сказал Федя, освобождаясь из материнских задрожавших рук, сбежал с крыльца, закричал на Красавку, замахнулся: — Пошевеливайся!