Три недели тому назад я стоял в почетном карауле у гроба одного из самых близких и самых дорогих мне людей в польской литературе. Когда говорят о Тувиме, сразу слышишь: словотворец. Это словотворчество все годы отталкивало меня. Что это, собственно говоря, означает? В Закопане возле дома Общества польско-советской дружбы я слушал транслируемые по радио речи и в душе злился: опять словотворец! А какое дело до словотворчества собравшимся здесь людям? Разве они собрались для того, чтобы воздать почести фокуснику? Скажите им, о чем говорит его слово, какое в нем кроется содержание, какой опыт! Слово Тувима хочет быть «конечной станцией» человеческого опыта, дальше уже нет рельсов, ни один поезд не идет дальше; я говорю здесь о том направлении его поэзии, программа которого изложена в стихотворении «Труд». Сила Тувима заключается в том, что на этой последней станции он говорит словом, которое пронизано светом и воздухом. Слово Лесьмяна на тех же самых высотах уже пахнет потусторонним миром, в слове Тувима — наше дыхание, наше сердце, вся мера нашей малости и величия. Мы не удивились бы, увидев покалеченные, окровавленные руки и ноги тех, кто взбирается на такие вершины; Тувим показывает нам свои руки и ноги — они целы и невредимы.
6
«Сегодня мы отдаем себе отчет, что ждали его десятки лет… Он не высказался до конца… В нем дремали великолепные обещания…» — я цитирую слова, написанные Стаффом. Похожие мы находим и в воспоминаниях Парандовского. Мицкевич назавтра после смерти Пушкина написал, что русский поэт обещал необычайно много. Живым друзьям хотелось бы, чтобы умерший был еще таким-то или другим, каким он не успел или не смог стать, — отсюда подобные высказывания. Они скрывают в себе мечту о том, чтобы у творчества были еще более высокие этажи. Мечту эту в дни смерти живые связывают с умершими, которых они любили. Хотя в момент кончины поэта его творчество кажется нам незаконченным, внезапно прерванным, очень скоро оно становится — несмотря ни на что — законченным. Уже нетрудно даже определить направление, которое потомки будут обозначать именем поэта.
Во все мои дни, полные восторга и скорби, я видел — и по-прежнему ясно вижу — это волшебное направление в польской литературе, которое долго будет называться: Тувим.
1953
Следы
1
В мае этого года в Казимеже на Висле стояли холода, сковавшие все мои движения. Почти до половины июня не верилось, что когда-нибудь придут теплые дни. Кто-то в утешение нам выяснил, что триста лет тому назад в Польше тоже не было лета и по этой причине вымерла скотинка. Кто-то, ссылаясь на Эйнштейна, утверждал, будто нынешнее похолодание окончательное, потому что оно вызвано атомными испытаниями. В мае число людей, продолжавших верить в установленный природой порядок, упало до нуля… Общеизвестно, что каждая вещь в окружающем нас мире обладает сотнями форм, а кроме того, известно, что та форма, которая от нас была до сих пор почему-то скрыта, может оказаться наиболее существенной для этой вещи. Таким образом, следует считаться с тем, что в ближайшее время пышно расцветут новые суеверия…
Не могло быть и речи о том, чтобы сесть за стол в нетопленной комнате — ноги отнимались; моя хозяйка пожертвовала мне перину. Писать под периной можно только в том случае, если тебе до зарезу необходимо высказаться. Говорят, что хорошие произведения всегда создаются в труде. Сказки! Настоящие художники носят в себе гигантские миры и выбрасывают их из себя с пением; к работе своей относятся горячо, как к любви. Нечто подобное происходит и с теми, кто носит в себе гигантские чужие миры; они так на все нагляделись и так всего начитались, что не сталкиваются с трудностями в изложении чужого труда. Уксусно-кислые физиономии бывают только у тех писателей, которые страдают душевным несварением. Они-то и говорят, что предпочли бы толочь камни.