Словно угадав мои мысли, незваный гость неловко переминается с ноги на ногу, виноватая улыбка заполняет собой всю гостиную, я ощущаю его чувство вины, как нечто осязаемое, и тут же вспоминаю его фамилию — Бабаколев.
— Бы меня узнаете, товарищ Евтимов? — спрашивает он глухим голосом.
— Как вы сюда вошли? — отвечаю я вопросом на вопрос, просто для того, чтобы услышать свой голос.
— Через дверь… вы живете на втором этаже, к вам трудно влезть через окно. — Его улыбка становится нестерпимой.
— Но я запер дом тремя замками!
— В тюрьме можно научиться многим полезным вещам…
Я не собираюсь спорить, что полезно, а что нет. Пережитый страх всегда порождает либо ненависть, либо стыд. Сейчас мне стыдно.
— Будете пить чай или кофе? — Внезапное гостеприимство удивляет меня самого.
— Мерси… не беспокойтесь.
— Выпьете все же рюмочку?
— Мерси, товарищ Евтимов, — вежливо отказывается он, — не тревожьтесь насчет меня.
— Я вовсе не тревожусь, Бабаколев, если не считать, что чуть не получил инфаркт!
Подойдя к книжному шкафу, я открываю дверцу бара и вынимаю бутылку вишневки и две рюмки.
— К сожалению, у меня нет шотландской ракии — так мой бывший зять называл виски, — она слишком дорога для пенсионера.
Руки у меня еще дрожат, но я уже владею собой, вернулось ко мне и мое гипертрофированное чувство юмора. Мне ужасно смешно, я вот-вот расхохочусь во все горло и, чтобы скрыть это, жадно выпиваю полную рюмку вишневки. Она действует на меня, как лекарство — успокаивающе и расслабляюще, и мне почти сразу хочется спать.
— Почему бы сняли ботинки?
Бабаколев морщит лоб, чешет мозолистым пальцем в затылке и смущенно отвечает:
— Да как-то некультурно… входить в чужой дом в обуви…
— Если б вы не поступили столь воспитанно, я наверняка получил бы инфаркт! Вы уберегли меня от него, Бабаколев, спасибо!
Он улавливает иронию и смущается еще больше: лицо и могучая шея покрываются краской.
— Вы и во время следствия надо мной подшучивали, товарищ Евтимов. Можно мне закурить?
Бабаколев — здоровенный мужик, под растянутым свитером очерчиваются крепкие мускулы, но своим собачьим нюхом я чую, что передо мной стоит разочарованный и печальный человек. Только сейчас я спохватываюсь, что мы разговариваем стоя, приглашаю его сесть в кресло, подаю ему пепельницу — раковину, подаренную когда-то нам с Марией на свадьбу, сам опускаюсь на стул. От этого парня исходят какие-то сыновние токи, некая смиренная покорность, которые помимо моей воли делают меня мудрым и терпеливым отцом. Сейчас мне не хочется разговаривать, я смотрю на Бабаколева, его лицо окутывается голубоватым дымком, он курит сигареты «Арда» с фильтром, как и я.
Я помню то следствие, оно оставило горький след в моей памяти. Это было лет шесть или семь тому назад. Группа наших наркоманов, разбив витрину, проникла в аптеку, расположенную на краю города, возле Западного парка Их задержали на следующий день. Случай был простым и ясным. Необыкновенным было только поведение Бабаколева. Упрямо, без капли сожаления или колебания он валил всю вину на себя. Его дружки наперебой топили его, говорили о нем с пренебрежением, с чувством интеллектуального превосходства, манипулировали им, словно он был неодушевленным предметом, который можно перемещать куда вздумается. Я пытался его вразумить, прочел ему показания дружков, но он остался непреклонным. Он не был глупым (ему тогда исполнился двадцать один год), но казался неприступным, как запертая на засов дверь. Мне была хорошо известна психология такого рода неформальных объединений. У них всегда имелся свой идеолог, которого они гордо называли «лидером». Этот человек превращал их медленное и мучительное самоубийство в философию и мораль. Обычно имелся у них и кто-то на побегушках. Бабаколев был их добровольным рабом, он полюбил роль презренного, но необходимого пария, более того — пристрастился к этой роли.