Чтобы проникнуть в музей, Айзенвальд выбрал боковой вход, спрятанный за ствол старой ивы. Тумаш помог бывшему хозяину спешиться. Ян подхватил поводья.
– Подождешь на Руднинку, – приказал Айзенвальд. – Мы начали говорить о коронах. Вы не представляете, насколько Цванцигеры ходили по краю… Ведрич прекрасно знал, что короны найдены. Сам присутствовал…
Он поставил ногу на очередную ступеньку.
– Но он не человек, забрать их не мог. А потом посчитал, должно быть, что так даже лучше. Лежат себе в музее и лежат… Приходи и…
Тумаш подергал запертую дверь.
Айзенвальд, тяжело дыша, присел на спину одному из украшающих крыльцо львов. Погладил завитки мраморной гривы.
– Отдохнем… Так вот. Узор… развивается циклично, время от времени претерпевая колебания. А полюса его – Морена и Ужиный Король. Когда же Ведрич призвал богиню смерти, ну, пусть думал, что призвал… и убил пана Лежневского, стрелка дернулась к темной стороне. Но предки не дураки…
Айзенвальд потер шею, на которой, показалось Тумашу, заалела на миг полоса от сорванной цепочки с медальоном.
– Создали защиту от сволочей. Пятьсот лет короны в земле лежали – и вдруг всплыли?… Я-то полагал по наивности, что Эгле символы державности спасла. А на деле – механизм прямой связи с Узором.
Мужчина встал, оттолкнувшись от львиной головы. Принялся ковырять в замке хитро изогнутой проволокой.
– И первое, что я спрошу у него… Хрен с ним, с дуализмом. Но ведь нарочно так не перепутаешь. Носитель яростной животной жизни причиняет смерть, а та, что должна убивать – наоборот, жалеет и спасает. Так что у Лейтавы есть шанс.
Скрежетнув, отжался язычок замка. Из открытой двери повеяло затхлой прохладой и тишиной.
– Панове, панове! Какое счастье, панове… – упитанный офицер в мундире дрогичинских егерей перскочил низкую оградку у крыльца. Хрустнули цветочные стебли под лаковыми сапогами. С ивы сорвалась, сердито каркая, жирная ворона.
– Меня послали, а двери заперты…
Айзенвальд, преспокойно сунув отмычку в карман, склонив голову к плечу, разглядывал вислый нос незнакомца, глаза цвета спитого чая, подбритые на височках седые волосы.
– А по какой такой надобности… послали?
Дряблое лицо военного побагровело:
– Я не уполномочен!…
– Как пана величать?
– Майор Батурин… Никита Михайлович.
Генрих приветственно поднес пальцы к шляпе:
– Что ж мы на крыльце беседуем, Никита Михайлович? Пройдемте, – и вежливо указал на застеленный лысой ковровой дорожкой коридор.
– Так кто же вас все-таки послал, – рассуждал он словно сам с собой, – уж не Ведрич ли Александр Андреевич?
– А если и так?
– А уж не за коронами ли?
Лицо Батурина просияло:
– Господи! Так вы от него? Я могу идти?
Занецкий ухватил толстяка за рукав. Батурин нервно вздрогнул и оглянулся.
– И не стыдно вам, милейший, национальные святыни воровать?
– А? Что? Да как вы!…
Айзенвальд сдвинул шляпу на затылок. Батурин икнул.
– Я не… Они меня обложили. Этот рыжий… он самый страшный… сочит и сочит. От Случ-Мильчи меня гнал. И хоть бы кто его заметил! – майор до хруста сцепил пухлые волосатые пальцы. – Всему эскадрону глаза отвел! Только кони бесятся. Конь – существо тонкое… А этот скалится себе, вражина рыжая! И сармат под ним просвечивает.
– Так он что, мертвый?
– Еще какой мертвый! – Батурин в ажитации ухватил Генриха за рукав. – Вилы в спину ему воткнули. А ему хоть бы хны! Ездит… и пялится. Сова! А уж Ведрич… – зашептал Кит. – Я, как в тенетах, с ними. Знаете, что он мне велел?! Велел устроить, чтобы панна Легнич с ножом на меня кинулась. Мой полк Доминикан[61] охраняет…
Он стал быстро расстегивать воротник. У основания шеи открылась царапина. Никита ткнул в нее пальцем:
– Невесту не пожалел, понимаете?
Генрих отступил, брезгливо отряхивая рукав. Но Батурин этого не заметил.
– А откуда она нож в тюрьме взяла? – удивился Занецкий.
Кит смерил студента взглядом:
– В хлебе. Я ей и пронес.
– Хитро-о, – даже как бы с одобрением протянул Айзенвальд. – А зачем было нужно, чтобы она на вас кидалась?
– Для смертного приговора. Сама-то эта дура Ведричу не нужна, – не замечая, как меняется лицо Занецкого и как Айзенвальд наступает ему на ногу, вещал Батурин. – У него в другой девке интерес. Чтоб спасать Антониду кинулась.
Теперь уже Тумаш наступил Генриху на ногу. И они оба мрачно вперились в майора.
– А смысл в этом какой?
– А такой, – воздел палец Кит, – чтобы сознания ее лишить и после вертеть ей, как вздумается.
– Похоже, он вам доверяет… – нехорошо сверкнул глазами Генрих.
– Со злости проболтался, убл… – должно быть, вспомнив что-то неприятное, Кит стал тереть кирпичные щеки. – Год почти за ней бегает. Она, было, и пошла на поводу, да в марте все кончилось. Как на масленую чучело Морены сожгли. При чем тут это?
Айзенвальд скрежетнул зубами:
– Лучше вам этого не знать. Вы идите, пан майор, идите!
Батурин развернулся и с удивительной для его комплекции прытью бросился прочь по коридору. Тумаш схватил Генриха за руку:
– Вы…
– Идем, – тот сузил глаза. – Я справлюсь.
Студент с удивлением отметил, что каждый следующий шаг действительно дается бывшему хозяину легче, а в конце едва поспевал за ним. Только чакали, растворяясь перед Айзенвальдом, двустворчатые, с золотой лепниной двери. Даже отмычка больше не потребовалась.
Гробовой тишиной встретили непрошеных гостей музейные покои. Все так же лежали в стекляных гробах скелеты и висела на стойках бархатная малиновая лента с медной табличкой: "Адам Цванцигер, Франциска Цванцигер; Долбик-Воробей, профессор отдаленной истории. Дар Виленскому историческому обществу".
Без всякого почтения отставной генерал шагнул вперед. Легли на пол стойки. От удара локтя со звоном вылетело стекло витрины. Айзенвальд снял со скелетов и спрятал за пазуху две ужиные короны.
– Идем!
Тумаш, оскальзываясь на битом стекле и потеках воска, поспешил следом. В полутемных сводчатых совершенно пустых покоях ратуши пахло копотью и пылью.
Они двое уже были на лестнице, когда здание содрогнулось, долетел гулкий грохот, посыпалась штукатурка с потолка и стен. Снова неприятно (и обильно) зазвенело бьющееся стекло. Украшающая площадку лестницы картина в позолоченной тяжелой раме, сорвавшись с углового крюка, поползла вниз. Генрих рванул Занецкого за локоть. Тумаш какое-то время дрожащими руками стряхивал со студенческого сюртука пыль: дело пустое и безнадежное, но это позволило ему успокоиться. Айзенвальд между тем осматривал накренившееся полотно: вспененное море, парусник, придавленный грозовым небом. И нежданным абрисом всадник, скачущий в воду из-под натянутых парусов.
– Р-рощиц, – сказал Тумаш почти спокойным голосом. – Он меня преследует.
Грохнуло снова. Заметалась под ногами лестница. Со звоном разбилось то, что уцелело при прошлом залпе.
– С Трехсвятской горы, – определил Айзенвальд.
– Умгм… Гелгуд заволок батарею на Понары, – произнес Тумаш радостно. Через час-два Вильня будет наша.
Генрих хмыкнул:
– Таки лично волок?
Занецкий смешался.
Из-за высокой створки никем не охраняемых входных дверей они выглянули на залитую солнцем площадь. Какие-то четверть часа назад она, как и извилистые улицы старого города, была под завязку полна кавалеристов, груженых подвод, мятущихся с узлами беженцев; все куда-то бестолково спешили, сталкивались, путались… над толпой витали заполошные крики, цокот подков, щелканье кнутов, команды, слухи один страшнее другого, которые усиливали эту путаницу и шум. Сейчас улицы вымерли. Только валялся мусор и блестело битое стекло.