Гриша был нетрезв. Долго разглядывал Островского и сказал, словно выдохнул:
-Ну, здорово, братишка конармеец!
-Здравствуй, Гриша!
Удивительно, но Островский, еще не обмолвившись с Поздняковым ни единым словом, уже знал, кто пожаловал.
-Наслышан о тебе, - спокойно и приветливо сказал Николай Алексеевич. – Что скажешь?
Поздняков побледнел, дохнул перегаром и наклонился к Островскому:
-Доколь будешь людей дурачить? О победах рассказываешь, к коммунизму зовешь! А что ты знаешь о жизни? Откуда тебе, слепому, контузией разбитому, знать, какая сейчас правда в России? Разве ты знаешь, что в деревне сейчас люди жрут друг друга? Детишки тысячами мрут! Что ж это в России делается, куда Советская власть смотрит? Здесь, в столовой, голодные ребятишки объедки за нами подбирают...
Все мы смотрели на Гришу как на врага – ишь, куда гнет, беляк недобитый.
-Это временные трудности, Гриша, - слабым, неуверенным голосом ответил Николай Алексеевич.
-Ага, временные! – Разъярился Поздняков. – А когда городские уполномоченные до последнего зернышка у мужика выгребают, в колхоз палками гонят, середняка, которого Ленин защищал, в Сибирь шлют – это временные трудности? Да пока они будут, твои временные, половина народа с голодухи перемрет!
Мы молчали.
-А теперь объясни мне, раз уж тебе все понятно, - объясни, за что мы с тобой рубились, за что здоровье потеряли? Растолкуй мне, неученому, что это за политика такая – народ голодом морить, лагеря в Сибири для советских людей строить?
Островский сделался белый-белый. Потом сказал:
-То, что оставил нам Ленин, все равно победит. Уйдут, с позором уйдут, те, кто губил святое дело, и вслед им будут звучать проклятия народа...
-Уже звучат! – Съязвил Гриша.
-Эх, Гриша, не дает мне проклятая болезнь развернуться! Ну да ладно, свое место мы, конармейцы, все равно найдем! Не унывай, братишка, не вешай носа, борись за правое дело...
-Легко сказать! – Прогудел Гриша спокойным и совсем мирным голосом, наверное, оттого, что выговорился. – А ведь я долго к тебе не шел, думал, выскажу ему все по-честному, а он в ОГПУ заявит: вот, мол, еще один враг народа объявился... Взять его, хромого, да в Сибирь, с Черного моря да на Ледовитое!
Ванюша снова замолчал. Снова занялся ногой.
-А что же дальше? – Спросил Лев.
-Дальше? – Морщась, переспросил Ванюша. – Через три дня Гришу прямо из столовой санатория забрали – нашелся какой-то доброхот среди нас. А еще через день путевка моя закончилась и поехал я домой... Только Островскому ничего про Гришу не говорили... Боялись, как бы чего не сотворил. У него ведь всегда пистолет под подушкой был... Мало ли... А книгу его я уже в лагере прочитал...
* 15 *
-В каком лагере? – Спросил Овез, не поднимая глаз, когда Ванюша закончил свой рассказ.
-Что? - Спросил Лев и испугался – лицо и шею комсомольца залила краска, что при смуглости кожи выглядело чрезвычайно устрашающе.
-Я спрашиваю: в каком лагере он прочитал Островского? – Овез мотнул головой на невозмутимого китайца. Лев растерянно посмотрел на Ванюшу – тот презрительно улыбался: его уловка удалась. Теперь, когда Овез и девушки знают все, никаких сакраментальных романтических уз быть не может, страх за собственную жизнь перевесит все, любые симпатии. Так считал Ван Де Ли – закоренелый революционер, чье сердце – за все сорок лет жизни – ни разу не обжигала любовь, там просто не было места этому чувству.
Девушки, ничего не поняв, смотрели на происходящее широко распахнутыми глазами.
Овез вскочил – но Лев уже сообразил, что надо делать, как себя вести.
-А, - деланно равнодушно протянул он, подмигнув китайцу, - это под Самаркандом, что ли?
Овез замер. Ванюша захлопал глазами.
-А мне ребята рассказывали, - с усмешкой продолжал Лев, - наш-то герой революции вместо того, чтобы со всеми быть на раскопках, целыми днями в палатке отсиживался – книги читал…