Эмиль открыл глаза. Долго лежал неподвижно, привыкая. Потом осторожно поднял голову, огляделся. Несколько раз глубоко вдохнул, восстанавливая нарушенное сном дыхание, стараясь успокоить бешено бьющееся сердце.
«Вот кому хорошо! » - Он с завистью посмотрел на вытянувшегося во весь свой небольшой рост интернационалиста Ванюшу. Человек без нервов. Скитается по лагерям аж с 34-го. Сидел в политизоляторе, на закрытом режиме. Голодовками (только в 35-ом проголодал 74 дня) добился сначала перевода на открытый режим, а затем замены на ссылку и поселение.
Сам Эмиль – шуцбундовец с 29-го года. После разгрома восстания в 34-ом, бежал в Чехословакию. Без паспорта, без вида на жительство, без разрешения на работу. Их были миллионы – граждан Вселенной, немцев, поляков, итальянцев, русских...
Из Чехословакии снова в Австрию. Потом – в Швейцарию. Оттуда - во Францию. А затем путешествие через Балканы в Советский Союз...
«Надо было остаться в Венгрии», - с острой тоской подумал он, поворачиваясь на бок. Незадолго до восстания он переправил в Будапешт жену, у которой должен был родиться ребенок. Где они сейчас?
...Пожелтевшие страницы манили его. И он, тихонько ахая, благоговейно прикасался к плотной коже пергаментных листов, испещренных славянскими письменами. Он даже узнал, неизвестно - как и откуда, что это было «Слово..». И за строчками памятника видел и пылающие города, и орды кочевников, с визгом мчащихся на Русь, слышал бешеный лязг сечи, топот многих тысяч коней на необъятной равнине, чуть слышный плач, больше похожий на стон, - там оплакивали гибель дружины князя Игоря, ушедшей в просторы ковыльных половецких степей... И снова слышал сухой надтреснутый голос:
-Зачем трудовому народу история грабительских походов князей-эксплуататоров? Вместо того, чтобы пропагандировать феодальный строй, разводить антисоветскую агитацию, занялись бы лучше переводами пролетарских поэтов на языки братских народов! Зачем нам так называемый плач княгини, оплакивающей участь своего мужа-феодала! Наши женщины не голосят по погибшим, а, стиснув зубы, встают в железные ряды борцов за мировую революцию! Наши советские девушки - студентки, комсомолки воспитаны иначе, это вам не слезоточивые курсистки и институтки царских времен...
Лев открыл глаза. Спросонок недоуменно огляделся и – вспомнил все. И успокоился. И задремал снова. И снилось ему, как снова его арестовывают. Допросы. Камера в Ленинградской пересылке. Свидание с родителями. И письма... Письма, написанные аккуратным, чуть округлым, девичьим почерком. Их было всего два. Вместо третьего – записка: «Извини, писать больше не могу. Прощай!» И все. Ни подписи. Ни даты. Словно и не было ничего...
Интернационалист Ванюша приоткрыл один глаз, оглядел спящих товарищей, посмотрел на Эмиля, лежавшего на спине, закинув руки за голову, задумчиво изучающего куполообразную крышу юрты. Не может Ванюша спать. Кошмары мучают. Организм, истощенный голодовками, карцерами, этапами, начал сдавать. Тупо болела нога – он распорол ее, когда выбирался через окно вагона. Надо бы снять повязку, посмотреть... Ладно, это он сделает, когда никого не будет... Зачем им знать, зачем зря беспокоить! Ванюша повернулся на бок и закрыл глаза...
* 8 *
...Когда Овез вошел в кибитку, Лев и Ванюша ожесточенно спорили. Предметом спора, как ни странно, стала цивилизация, точнее – культура. Представители двух народов спорили о том, чья культура древнее. А самое удивительное заключалось в том, что китаец Ванюша горой стоял за русскую культуру, а Лев упорно доказывал, что культура Китая несравненно древнее, богаче культуры любой европейской страны. С ним может поспорить лишь Индия да еще, может быть, Египет.
Появление Овеза прервало спор. Китайская стена и московский Кремль, стекло и порох, картины и самовары были мгновенно забыты. «Культуроведы» с удивлением и некоторым беспокойством воззрились на вошедшего. Ведь утром, уходя, Назар убеждал их, что чужие здесь не появляются, что их никто не побеспокоит, пусть спокойно отдыхают. А тут... Незнакомый парень с комсомольским значком и связкой книг и тетрадей под мышкой.