– Вот как! – лицо Алика выразило удивление. – Кстати, ты куришь?
– Курю, когда перерывы делаю… – Штрих снова покосился на открытую дверь кабинета Нечетовой.
– Так может, выйдем на лестницу? – Лунц показал сигаретой в направлении лестничной площадки.
– Нет-нет! – художник вновь понизил голос. – Маргарита Павловна меня только кисти помыть отпустила, а перекур позже разрешит.
– Да, с ней лучше не спорить, – Алик улыбнулся. – Ну, тогда, как получишь разрешение, подходи на перекур ко мне, – он показал рукой на дверь информационного отдела. – Я шеф-редактор новостей.
– А мне Маргарита Павловна курить у себя разрешает, – как об особой заслуге, сообщил Штрих. – Она сама дама курящая, так что мы вместе иногда дымим.
Он явно не желал предаваться воспоминаниям в компании бывшего музейного знакомого.
– Большая честь! – с едва уловимой иронией заметил Алик. – Ладно, – Лунц посмотрел на испачканный краской ламинат. – Пойдём, покажу тебе, где лежит половая тряпка. А то Маргарита Павловна так прикурить даст, что мигом бросишь.
Он двинулся в направлении туалета. Штрих, стараясь ступать неслышно, молча последовал за ним.
– Ты что же пакостишь-то, а?! – Алик уже сидел в своём кабинете, когда до него из коридора донеслись раскаты гнева госпожи Нечетовой. – Тебя зачем сюда звали? Портреты писать или новый ламинат краской гадить? Какой ты портретист, к чёртовой матери?! Маляр ты дешёвый! Кисточку в руках удержать не способен, пьянчуга! Принтер новый принёс, так теперь пол новый нам сделаешь?!..
Оправданий художника Лунц не слышал: то ли Штрих не осмелился нарушать грозный монолог Маргариты Павловны, то ли вставлял свои реплики слишком тихо. Впрочем, тихо на радиостанции он делал всё: приходил, передвигался, здоровался с сотрудниками, на глаза которым старался не попадаться, помешивал ложкой кофе, ну а процесс курения само собой никакого шума вызвать не мог.
«Не хочешь, значит, со мной разговаривать? – мысленно обратился к портретисту дымящий сигаретой Алик. – Ну и не надо! Обойдёмся без задушевных бесед. Дел и без того по горло! Соревнования маршрутных такси на носу. К ним надо подготовиться так, чтобы эта самая подготовка никак не чувствовалась».
Лунц вспомнил старое актёрское правило: трудность роли, изматывающие репетиции не должны быть видны зрителю. Зритель смотрит результат, лёгкий, непринуждённый, на первый взгляд, простой. Вот и прославленный гонщик, Михаэль Шумандер, ничего заметить не должен. Пусть гоняет в своё удовольствие, пусть выигрывает шуточную для него гонку. На самом деле, Шумандер здесь даже не актёр. Он всего лишь зритель спектакля, режиссёры которого останутся за кулисами.
«И почему они предложили вести прямые репортажи именно мне? – в очередной раз задумался Лунц. – Странно это, если не сказать – подозрительно». Он прикурил вторую сигарету и углубился в чтение пресс-релизов.
***
Заметив в предвечерних сумерках три мужских силуэта, Аннушка решила перейти на другую сторону, но другого тротуара на улице, по которой она шла, просто не было. Вместо территории для пешеходов там были трамвайные пути. Не идти же на каблуках по мощёным булыжником трамвайным рельсам! Да и чего она испугалась? Мужики эти, скорее всего, кумекают, где бы вечерок провести, пивка попить, тёлок снять… Правда, такой классной тёлки, как она, они нигде не снимут. И чего бояться? Ну, окликнут, кобелиться начнут… Лапать вряд ли решаться. А она гордо мимо пройдёт, бёдрами покачивая. В первый раз что ли? Кстати, ведь именно так с Аннушкой познакомился Миша Ферзь. Пристал в парке, когда Аня на работу в свой, теперь уже бывший, ларёк шла, и склеил. Аннушка тогда открытие торговли на целый час задержала: уединилась с практически незнакомым мужчиной среди продуктовых материальных ценностей. Нет, конечно, интим с первого взгляда случался в её жизни и до этого, но чтобы допускать посторонних к кассовому аппарату! Такое произошло с ней впервые. В тот день Мишка из её ларька ничего не спёр, да он, вообще, у неё не воровал. Он просто в один непрекрасный, хотя и солнечный день, разнёс её ларёк, уничтожив и товар, и рабочее место девушки, которая нежно и бескорыстно дарила ему свою любовь. Гад он!
После допроса Килькина испытывала к Ферзю смешанное чувство. С одной стороны, убить его мало, а с другой – перспектива попадания Михи на срок Аннушку тоже не радовала. Если бы не эта чувиха универсамовская, хрен бы чего Килькина следаку сказала. А так Мишаня сам виноват: довёл Аннушку до припадка ревности, вот и делай ноги, чтоб не закрыли.