— Сергей Сергеевич! — крикнул Николай, открывая дверцу автомобиля. — Мы за вами. Куда же вы?
Громов покраснел еще больше и, словно не слыша, пристыженный, скрылся в толпе. Подходя к дому, он вспомнил, что не выполнил ни одного из поручений жены, и сначала оробел, а потом злобно выругался на собственную робость. Черт возьми, неужели его не пожалеют в такую минуту!
Софья Анатольевна, как и всегда, встретила мужа полуулыбкой. Взглянув на его багаж, догадалась, что все ее просьбы были напрасными. Обычно Сергей Сергеевич приезжал нагруженный всевозможными коробками и картонками. Помнится, года за два до войны привез ей целый ящик эстонских папирос. Первая папироса приятно вскружила голову, но оказалось, что это вовсе не ладан, а плесень. Софа поняла, что лучше русского табака трудно найти, но папиросы не выбросила — очень понравилась упаковка — и держала их на виду, как держат разные вещицы — бесполезные, никчемные, но внушающие уважение к владельцу.
Софья Анатольевна надела новенькую пижаму, приобретенную по случаю, встряхнула кудряшками, достала пачку «Уральских» и закурила. Сергей Сергеевич поставил чемодан у порога, с минуту постоял, не раздеваясь, словно желая показать себя — вот, мол, как оно бывает, но, вспомнив, что чуть ли не так стоял на пороге кабинета Львова, по-хозяйски стащил с себя пальто и решительно прошел к столу.
— С недобрыми вестями.
— Вижу.
— С недобрыми, говорю, вестями, — повторил Громов, чувствуя, что жена еще не поняла всего.
— Предупреждение? — спокойно спросила Софья Анатольевна.
— Если бы!
— Выговор?
— Рад был бы…
— Выгнали?
— Почти… понизили.
— Что значит — «почти»?
— Придется ехать в Сибирь… инженером… Время военное.
— Поезжай, — коротко сказала Софья Анатольевна.
— Не понимаю…
— И понимать нечего: тебя посылают, ты и поезжай.
— Что это: развод?
— Как хочешь… Как тебе угодно… Если желаешь, развод.
— Нет, нет, я ведь только спросил.
— А я отвечаю: как тебе угодно! Я не боюсь никаких слов. Для меня ясно одно: ты поедешь, а я останусь, если нельзя иначе.
Как же она может остаться без него? Как она проживет? Софья Анатольевна просила не беспокоиться, в крайнем случае, она сможет заработать. И, порывшись в шкатулке, вытащила слежавшийся до желтизны диплом.
— Разве я напрасно училась? Теперь все работают. Война!..
— Почему же ты об этом раньше не думала? — растерянно проговорил он.
— Времена меняются.
Он стоял перед ней растерянный, не зная, куда девать большие руки. Комната тоже казалась большой до неловкости, как стол, когда на нем нет бумаг.
— Я тебя не узнаю.
— Присмотрись лучше, — грубовато, с дерзкой усмешкой, но в то же время и с досадою говорила она.
Но он не почувствовал этой досады, а в дерзости уловил только то мальчишеское, непокорное, что всегда нравилось ему в жене.
— Смотрю и не узнаю, — еще раз повторил он. — Ты сам меня такой сделал!
— Я? — изумился он. — Как так?
Софья Анатольевна не ответила. Она молча стояла перед ним, пусть смотрит и разгадывает ее — вызывающую, подчеркнуто грубоватую, уверенную в себе.
Едва заметная черточка сожаления обозначилась на его лице, словно он действительно начинал разгадывать, что случилось.
— Я знаю, что ты сейчас обо мне думаешь, — сказала Софья Анатольевна, усмехаясь. — Ты думаешь: «Ах, вот она какая! У нее нет сердца!» Но это неправда. «Она заботится только о самой себе, она любит только себя». Но и это неправда. «Она меня никогда не любила!» Правда это? Нет, неправда. Правда только то, что я с тобою никуда не поеду. Ты можешь думать обо мне, как о самой скверной женщине, эгоистке и все такое прочее. Я не смущаюсь. Ты научил меня не смущаться.
Она все более воодушевлялась. Легкая краска придавала свежесть ее бледным щекам, серые глаза стали ярче, оживились дерзостью и упрямством. И это отталкивало Сергея Сергеевича. Но тут же сквозь обострившиеся черты лица проступало все то милое, что было в ней, и он уже не замечал растрепанных змеевидных волос, а видел распахнувшуюся пижаму и чуть показавшуюся белую округлость груди, готовой освободиться от цветистого покрова. Он терял женщину, которую любил.
— Разве у тебя не осталось ничего ко мне? Никакого чувства?
Она молчала.
— Значит, ты никогда меня не любила?
Не дождавшись ответа, он присел к столу, тяжело покачнувшись на стуле.
…Через три дня, сдав дела Николаю Леонову, он уезжал из Кремнегорска…
Софья Анатольевна проводила его на вокзал, постояла у вагона для приличия, хотела поцеловать, но сдержалась от неприятного чувства, вызванного видом его беспомощности. Боясь, что он вдруг попросит пожалеть его, она быстро ушла.