Поняла ли, почувствовала ли Надя ход его мыслей, но она вдруг спросила прямо:
— Ты меня любишь?
— Зачем ты спрашиваешь?
Губы ее дрогнули. Она посмотрела ему в глаза взглядом до конца открытым и скорбным, еще обиженным, но уже прощающим, сказала:
— Ты… ты меня не любишь.
И, не закрывая лица, заплакала.
Он окончательно растерялся.
— Вытри слезы… вытри! — бормотал он. — И не выдумывай всякие глупости.
Она последним усилием воли сдержала слезы.
— Если бы ты знал, что такое любовь! — Она помолчала. — Любовь это когда… когда за поездом по шпалам бегут!
— Куда же мне бежать, если ты рядом?
— Ты еще смеешься! — крикнула Надя. — В чем я перед тобой виновата? В чем? — И отвернулась. — Я так боялась этого тогда, так боялась…
За дверью послышались чьи-то шаги.
Надя торопливо сказала:
— Если я не узнаю этого завтра, я уйду, уйду совсем… Я не могу так жить.
И она вышла.
Николай встревоженно посмотрел ей вслед.
Вечером в клубе, на собрании партийного актива, прохаживаясь по фойе с Черкашиным, он вспомнил давние годы и признался Александру Николаевичу, что когда-то принял его за врага.
Черкашин горько усмехнулся.
Николай взял его за локоть, обеспокоенно спросил:
— Вы меня понимаете?
Еще бы! Он отлично понимал. Если бы Леонов не относился к нему теперь хорошо, то не сделал бы подобного признания. Это ясно. И все же усмешка была горьковатой.
В фойе было шумно. Говорили о фронтовых сводках, о новом приказе Государственного комитета обороны, о заводских делах, старались пробиться к щиту, на котором висели портреты лучших людей, написанные художником Токаревым.
Черкашин тоже хотел посмотреть работы Анатолия Владимировича. Он любил этого художника, ценил его творчество и живо помнил единственную встречу с ним. Встреча эта была окрашена особым чувством; тогда Черкашину казалось, что Софья Анатольевна улыбалась ему милее, чем другим. Теперь этого нельзя было вспомнить без стыда. Но чем яснее он понимал свое заблуждение, тем ближе становился ему старый художник, человек замечательный и робкий в душе, чем-то похожий на самого Черкашина.
Почти все работы, в том числе и портрет Леонова, как сразу уловил Черкашин, имели вид первого наброска, словно художник преднамеренно не стал их завершать. Из-за незавершенности и кажущейся приблизительности линий особенно яркими и выразительными казались глаза. Черкашин давно знал эту силу токаревской живописи. И теперь, глядя на портрет Николая Леонова, он видел только одни глаза, голубые, почти синие, спокойные, с затаенным внутри огоньком, и невольно проговорил:
— Хорошо!
— Это — что! — смущенно ответил Николай. — А вот вы сюда гляньте.
Расталкивая людей, он подвел Черкашина к портрету Фани Егоровой.
Рыжая, почти пламенная копна волос, светло-карие большие, чуточку грустные глаза; от раздумья ли, от усталости — трудно решить — лицо тридцатилетней женщины тронуто морщинками заботы. А когда-то оно было веснушчатым, золотистым. Николай помнит, — веснушки эти не красили Фаню. С годами они исчезли, как бы расплылись, растеклись ровным темноватым оттенком, словно лицо покрылось загаром, не сильным, но устойчивым. От этого лицо стало милее, исчез слишком яркий румянец. Морщинки притушили и вместе с тем как-то облагородили лицо. Красная косынка, наброшенная на плечи, подчеркивала моложавость лица…
— Узнаете?
Да, Черкашин помнит эти глаза, помнит, но не может узнать.
— А вы лучше присмотритесь.
Александру Николаевичу стало неловко.
— Не знаю…
Николай отвел его в сторону и тихо промолвил:
— Помните, когда-то Плетнев сказал вам, что в вас влюбилась одна рыжая девочка, работница? Помните? Так это она…
— Помню. Это доставило мне много неприятных минут. Глупая плетневская болтовня!
— Болтовня была глупая, это правда, — согласился Николай. — Но Фаня вас действительно любила.
— Да вы-то откуда знаете? — несколько обиженно спросил Черкашин.
— Она мне сама сказала… Еще тогда. — Николай рассказал все, что знал о Фане. — Она и теперь, мне кажется, вас не забыла.
Недоверчиво посмотрел на него Черкашин.
— Как бы она вас любила, если б вы знали! — с грустной улыбкой проговорил Николай.
— Пойдемте отсюда, — позвал Черкашин.
— Пойдемте… Я могу пойти с вами куда угодно, даже к ней, к Фане…
— Зачем? — Черкашин оторопел. — Извините, но этот разговор неприятен мне. Оставим.
— Оставим. — Николай посмотрел на Черкашина так, словно собирался сказать ему самое важное. — Без любви жить трудно.