Они спустились по железной гремящей лестнице, прошли по заводскому двору, заглянули в широко распахнутую дверь, увидели тени рабочих, сноп искр и красные листы в синей полутьме листопрокатки. Брошенная под барабан стана раскаленная болванка вылетала и падала на броневые плиты цеха кровельным жарким листом.
Около двенадцати Алексей Петрович вернулся в старый родионовский дом.
Навстречу выбежала Наталья.
— Только… только… если бы минутой раньше, успели бы…
— Умер? Ох, ты!..
— Что… что он сказал вам?
— А он, — пробормотал Алексей Петрович, когда наконец смог заговорить, — сказал, что любил нас… меня и мать.
Наталья всхлипнула:
— Он всех любил… он был хороший.
Алексей Петрович втайне обрадовался тому, что она не поняла, и повел ее за руку в дом, где уже хлопотали соседи.
— Смиренный был, — сказала какая-то старуха, должно быть, в похвалу покойному.
Услышав эти слова, Алексей Петрович с острой болью подумал: напрасно не сказал он дяде Кузьме, что и мать тоже любила его. Медленно подошел к высокой кровати, испуганно и жалостливо глянул в запрокинутое лицо старика.
Домой Алексей Петрович возвращался на третьи сутки, проведя бессонную ночь в пути. Он лежал на нижней полке одетый, тревожно дремал, часто открывал глаза. Желтое пламя ночника мельтешило перед ним. Вокруг пламени мерцал смутный круг. Перед рассветом, когда вагонная тишина, казалось, начала убаюкивать его, скрипнула дверь. Он глянул одним глазом, увидел подозрительного парня и прикинулся спящим. Парень осторожно подошел к нему, наклонился и стал потихоньку стаскивать сапог. «Заметил, подлец, что сапоги праздничные. Пусть попробует». А парень, стянув до половины левый сапог, принялся за правый и тоже стянул его до половины. «Теперь он опять за левый примется, нехитрое дело, подожду еще», — решил Алексей Петрович. Но парень вдруг выпрямился, схватил с багажника чемодан и шмыгнул в дверь. Алексей Петрович вскочил, хотел броситься за вором и упал. «Вот для чего он сапоги снимал, сукин сын!» — догадался он и закричал:
— Держи, держи его!
В вагоне зашевелились, забормотали спросонья, заговорили, подняли шум, бросились вдогонку.
Не случись остановка, удрал бы парень.
Его схватили, когда он собирался нырнуть под вагон. Прибежал Алексей Петрович, сердитым рывком раскрыл чемодан.
— Погляди, что украсть хотел.
Чемодан был набит чугунными поделками.
— Видишь, какой сапожок! Он мне всего дороже. От хорошего человека память. А ты хотел обидеть меня.
Парень молчал. На худом грязном лице две глубокие складки у рта. Взгляд черных глаз испуганный, злой. Волосы всклокочены.
— А ведь ты не больно герой, — проговорил Алексей Петрович, раздраженный молчанием. — И чего шатаешься по дорогам? Айда со мной — в Кремнегорск на стройку, а? Соглашайся, пока поезд не ушел.
Парень обрадовался такому обороту дела — куда лучше, чем встреча с комендантом станции. Да и удрать после можно…
— А не обманываешь? — спросил он, глядя исподлобья.
— Шутейным делом не занимаюсь. Только уговор чемодан ты понесешь. В наказанье. Как тебя зовут?
— Семеном.
— Допустим…
В Кремнегорске Алексей Петрович повел Семена в отдел кадров, рассказал о нем, попросил направить на свой участок, раздобыл талоны на обед, устроил в своем общежитии, отдал свою рубаху, а вечером отправился с ним к Николаю.
Особенно рад был новому знакомству Бабкин. Он старался показать себя парнем бывалым и, не замечая презрения Семена — двух выразительных складок по уголкам рта, — говорил:
— Слушай ты… фартовый, расскажи чего-нибудь, а? Из жизни!
Алексей Петрович обругал Бабкина.
— Лучше ты ему расскажи, какие у нас тут дела. Ты же старый кремнегорец.
— Какой из меня агитатор? — усмехнулся Бабкин. — Это ваш Кольчик… Месяц на стройке прожил, а держится так, будто первый камень тут положил.
Семен равнодушно слушал их пререкания, оглядывал комнату, словно присматривался, что можно унести отсюда, ждал, когда пригласят поесть и, чем черт не шутит, выпить, но так и не дождался.