— Сами посудите: в записке указано, что план за первую декаду выполнен на сорок семь процентов. Это вам стало известно из планового отдела. От Чебурашкина. Я заинтересовался и решил выяснить, посмотреть цеховые книги. Хотя это и не входит в мои обязанности…
— Вот именно! — вставил Сергей Сергеевич.
— Оказалось, — продолжал невозмутимо Плетнев, — по этим книгам план выполнен на пятьдесят процентов. Это меня еще более удивило. Я хотел вас обрадовать. Но все-таки решил проверить. Поговорил с мастерами. И что же получилось фактически? Получилось, что мастерские выполнили план за декаду на пятнадцать процентов. Таков итог.
— Как же так получилось, черт возьми?
— А уж этого я не знаю. Я знаю только одно: с неточными цифрами идти на доклад не рекомендуется.
— Да, обрадовали! — сердито проговорил Сергей Сергеевич. — Не могли вчера высказать свое сомнение. За сутки можно было все проверить, уточнить, проанализировать. От этой проклятой цифры вся картина меняется! Понимаете?
— Отлично! Потому-то я и зашел к вам.
— «Отлично»! — грубо передразнил Сергей Сергеевич! — Что я теперь с этой бумажкой делать стану?
И Громов отбросил докладную записку.
— Что же делать? — горестно вздохнул Плетнев.
Громов принял это за издевательство.
— Да вы понимаете, что произошло? Я на доклад не могу явиться. Осталось полчаса. А вы…
— Послушайте, Сергей Сергеевич, вы говорите так, будто бы я во всем виноват, — сказал Плетнев серьезно. — Неужели вам нравятся такие, как Чебурашкин? Сказал начальник — и хорошо, сделал — и отлично. Такой подчиненный никогда не поправит начальника. Хочет, чтобы он выглядел дураком!
Плетнев вышел.
Сергей Сергеевич выругался и твердо решил, что Плетнев — человек с подковыркой, а проще говоря — сволочь.
— Когда я теперь с этим делом управлюсь?
…Плетнев никогда не спешил открыться перед людьми. Откровенным он бывал лишь с теми, на кого хотел влиять. Обычно сдержанный, Плетнев с такими людьми становился более свободен, прям и даже резок, не оставляя обычного в таких случаях тона превосходства. Говорил он тогда не спеша, зная, что его будут слушать, спокойно подбирал слова, как бы давая почувствовать их вес. С некоторых пор Плетнев почувствовал, что Громов волей-неволей принужден будет слушать его. И с ним можно быть до известной степени откровенным и не терять превосходства. Все это будет продолжаться до тех пор, пока Громову не станет ясным положение дел в мастерских. А оно, судя по всему, не слишком его интересует. Конечно, Громов будет внутренне сопротивляться, но ничего сделать не сможет. Придется ему считаться с Плетневым. Иное дело Леонов. Отношения у них ровные, даже нечто вроде дружбы, — до известных границ, именно до тех, какие казались возможными самому Плетневу. Если он и подшучивал, то с ласковым превосходством и добродушием. Леонов был моложе и притом занимал не то положение. В техническом отделе Николая зачислили в разряд немудреных парнишек и звали просто Колькой, сердечность принимали за простоватость, а откровенность — за болтливость. Беспечный жест, милая невнимательность, забавная торопливость — таким был Леонов при беглом взгляде. Собранный Плетнев мог, казалось, научить его кое-чему.
Сегодня они вместе возвращались с работы, один — подтянутый, начищенный, угловатый, другой — небрежно одетый, свободный в движениях, что называется распахнутый на ветру.
— Уважил твою просьбу начальник? — усмехнулся Плетнев и, не дожидаясь ответа, заговорил о своем: — Слыхал? Он на меня обижается! Да если бы не мои поправки, было бы ему на совещании у директора! Сошло с рук. А он и не поблагодарил.
Николай посмотрел на него с интересом.
— Я не мальчик. Не вознаграждать нужно, а признавать, — пояснил Плетнев, пристально, чуть прищурясь, взглянул на Николая и с расстановкой проговорил: — Я мог бы руководить мастерскими в десять раз лучше. Веришь?
На его лбу напряглись две синие жилы. Они напоминали Николаю мальчишескую рогатку, и он, заглядевшись на них, ответил не сразу.
— Конечно, еще бы! — И с неожиданным воодушевлением добавил: — Я вполне верю!
Плетнев бросил на него пытливый взгляд — не смеется ли? — и вдруг сказал:
— Ладно, дружок, шучу! — и далеко отбросил щелчком дымящийся окурок. — Шучу! — повторил он и улыбнулся, словно пытаясь рассеять последнее облачко. Он, пытливо глядящий на Николая, сам боялся чужой пытливости, даже намека: «А не завидуешь ли?» — Ты не подумай, — сказал он, вытаскивая новую папиросу, — не подумай, что завидую. Есть чему! Тоже мне, работа! А что касается перевода обратно в цех, так я тебя не понимаю. Люди стараются повыше подняться, а ты вниз по лесенке…