Когда Шурка раздевается, особенно заметно, что детская упитанность уже оставила его - проступили ребра, мослы. Сабуров еще ни разу не сумел дождаться, чтобы ему наскучило наблюдать за удивительно ладными линиями Шуркиного еще небольшого тела, за легкостью и точностью его движений. Вот он, будто на лыжах, проскользил на кухню (ему невыносимо терять время на такую глупость, как ходьба), гремит кастрюлями, хватает куски холодных кушаний - обезьяны еду не разогревают. А Аркаша, если его спросить, хочет ли он есть, непременно ответит: "Не хочу", а через пять минут, усладив душу отказом, принимается за еду и ест едва ли не брезгливо, как будто потихоньку принюхивается.
Телефонный звонок. Шурка молнией ухватывает трубку, беседует на свой обычный лад - молча слушает, а потом произносит единственное слово: "Угу". Пьет из-под крана и мчится в комнату, тут же вылетает обратно (у Сабурова зарябило в глазах), барахтаясь в своем любимом "стебовом" свитере почти до колен (вымолил, чтобы Наталья связала), отыскал, наконец, выходное отверстие для головы, подпоясался, чтобы походить на средневекового рыцаря, - таково требование местной молодежной субкультуры. Со стоном непомерного усилия натянул нерасшнурованные ботинки, вдруг вспомнил:
- Да, если чувак такой с бородой придет за пластом, скажи: пусть треху гонит, тогда будет пласт!
- А с лестницы спустить никого не надо?
- А у нас в сухофруктах завелись жучки. Я вчера взял одну сухофруктину, а оттуда как из муравейника - фрр...
Перед зеркалом послюнил волосы на висках и закрутил их в две остренькие висюльки - это тоже из молодежной субкультуры - и кубарем покатился по лестнице, - обезьяны не ждут лифта, потому что в ожидании нет ощутимого движения к цели.
Во дворе, завидев Аркашу с компанией, мгновенно перешел с бега на пресыщенную развалочку. С каждым поздоровался за руку - лениво, глядя куда-то мимо, и они суют ему полудохлую руку точно так же, - в этом бесстрастии особый шик. Как у китайских мандаринов. Отошел вразвалочку в своей кольчуге, но продолжительной вальяжности не выдержал и ударился рысью. А Аркаша остался с предметами своей любви. Странно - а иногда и жутко даже - видеть среди этих уродов такое тепличное растеньице.
Михеев Степан в прошлом хулиган настолько знаменитый, что слава его давно достигла даже чуждающихся всяческой суеты ушей Сабурова: то школа взяла его на поруки, то отдала обратно, то выдвинула для него общественного защитника, то, наоборот, обвинителя, пока он, наконец, не сел по-настоящему за хищение государственного имущества, отличающееся особой дерзостью и цинизмом.
В школе Михеев носил непритязательную кличку Михеич, вполне сгодившуюся бы для старичка-сторожа, и, вернувшись к мирной жизни, Михеич действительно обратился именно к этому роду деятельности, однако кличка его - наконец-то сделавшаяся уместной - почему-то переменилась на более шикарную, как все западное: Стив. Что ж, будем надеяться, что Стив станет охранять казенное имущество с той же дерзостью и цинизмом, с какими он когда-то на него покушался.
По выдвинутой челюсти Стива и надменно вскинутой голове видно было, что он полностью сохранил свой горделивый нрав. Ветер шевелил его густые светлые волосы, тяжело, как портьера, ниспадающие на плечи, - ни дать ни взять викинг на носу корабля. Сабуров ни за что не рискнул бы покуситься на народное добро, на страже которого стоит такой боец.
А вот вообразить Кристмаса на страже чьего бы то ни было имущества немногим легче, чем самого Иисуса Христа. Его экстерьер просто вопиет о безразличии ко всему земному (собирайте сокровища на небесах!): латаные-перелатаные - но все же фирмовые - джинсы, стоптанные облезлые кроссовки, - но впечатление усилится десятикратно, если знать, что этот же наряд составляет и зимнюю амуницию Кристмаса. Длиннейшие волосы его "хаер" по-ихнему - сами собой разбиваются на полтора десятка жиденьких рыженьких прядок, завивающихся, как серпантин на новогодней елке. Кристмас и весь какой-то обвисший, как будто он и вправду не стоит, а свисает с чего-то (не с креста ли воображаемого?). Когда на его робкий звоночек открываешь дверь, всегда обнаруживаешь его не сразу же за дверью, а метрах в трех-четырех, у лифта: если папы-мамы обругают - он сразу же и исчезнет.
Однако и он ночами стоит на страже народного достояния и ни о какой иной карьере не помышляет. Зато третий собеседник Аркаши, Гном, мечтает именно о духовной карьере, которая, на первый взгляд, гораздо больше подошла бы Кристмасу, а не смехотворному, склонному к шутовству коротышке с окладистой бородищей и востренькими глазками, перекатывающимися, как шарики (которые по инерции продолжают перекатываться, когда он на мгновение перестает вертеть головой). Сабуров однажды наблюдал, как трлллейбусный контролер требовал у Гнома проездной билет - за три секунды Гном исполнил целую пантомиму: ужас (хватается за голову) сменяется надеждой (отчаянно хлопает себя по карманам) и завершается лучезарнейшим счастьем (билет предъявлен).
Этот болотный попик уже дважды проваливался на экзаменах в духовную семинарию, а пока, в ожидании епитрахили, щеголяет в облегающих хромовых сапогах, галифе и кожанке (нечто из времен гражданской войны), а поверх всего - фуражка с желтым швейцарским околышем. В миру он занимает более высокое положение на социальной лестнице по сравнению со Стивом и Кристмасом - он оператор котлотурбинной установки, проще говоря - кочегар.
Взлетит когда-нибудь эта кочегарка на воздух с таким оператором, а с нею вознесется и болотный попик, - хорошо бы, и прочие исчадия Научгородка оказались в тот миг у него в гостях. Ой, грех, ой, грех про такое придумывать, но... кто из смертных не пожелал бы осушить болото, которое засасывает его дите, - пусть даже и пострадает болотная нечисть.
Когда смотришь на них, такое заурядное, мещанское негодование поднимается в груди: "молодые парни, а работают на стариковских должностях, шутов гороховых из себя изображают" - и все остальное, - а в ненавистной посредственности начинаешь видеть надежду и опору. Да, да, в пристрастии людей ко всему общепринятому, в ненависти к каждому, кто на них непохож, начинаешь видеть материк, на котором только и может покоиться цивилизация, - материк этот есть норма, стандарт, благодаря которому люди имеют сходные мнения и вкусы, а потому могут служить взаимозаменяемыми деталями общественных механизмов. Нельзя было бы построить ни одно здание, если бы каждый кирпич лепился как кому вздумается, - иной раз даже треугольным или круглым.
Так воспоем же гимн посредственности - золотой посредственности, хранительнице НОРМЫ! И пусть она в своем неприятии всякой оригинальности способна отторгнуть от себя не только Стива и Гнома, но также и Пушкина, и Сабурова, - что делать: лес рубят - щепки летят, поддержание стандарта требует выбраковки отклонившихся от нормы изделий. Бриллиантовая посредственность, выпалывая из своих рядов всевозможные аномалии, в своем санитарном усердии не имеет возможности распознать среди уродцев норму завтрашнего дня, - вот завтра она и станет ее оберегать, если сегодня не сумела уничтожить. "Я с вами, с вами, золотые и бриллиантовые мои сослуживцы! Когда я вижу истинно инородные, истинно нестандартные детали в нашем с вами общественном механизме, я начинаю понимать, что и я точно такой же, как вы, на девяносто девять и девятьсот девяносто девять тысячных процента и лишь на ничтожную, ничего не стоящую крупицу оригинальности отличаюсь от вас. Выберите среди вас самого тупого и добропорядочного, и я облобызаю его, как некий святой лобызал гнойные язвы прокаженного, а потом, подобно блудному сыну, припаду к стопам Колдунова отца народа и хранителя равенства, то есть Нормы - главнейшей из святынь. Пусть разнообразие - источник прогресса, зато Норма - источник стабильности и взаимопонимания. Источник Покоя, то есть счастья".
Сабуров без всякого юродства сейчас предпочел бы, чтобы Аркаша был заурядным, но нормальным человеком. Но не из-за его ли, Сабурова, всегдашнего презрения к посредственности Аркашу совсем не интересуют нормальные люди, а тянет все к каким-то диковинкам?
И откуда только наплодилось этих уродцев на их с Натальей голову! Как будто мутации какие-то посыпались... Своим рождением Сабуров захватил эпоху культа личности, детство провел в эпохе волюнтаризма, молодость пришлась на эпоху застоя, а зрелость свою он намеревался провести в эпохе гласности - такой вот он поживший и повидавший. Однако лишь в Стиве Михеиче он еще находит некоторое сходство со старыми добрыми образцами: отца нет, мать выпивоха, сын хулиган - все как у людей. Но в старое доброе время этот достойный сын своего неизвестного отца не стал бы водить дружбу с такими мозгляками, как Аркаша и Кристмас. И не стал бы читать "Афоризмы Конфуция", которые ему снес Аркаша. Он, конечно, скорее всего и прочел-то не больше двух страниц, прежде чем потерять, но ведь вскормленный сырым мясом хулиган старого доброго времени почел бы за низость даже и притронуться к подобной протертой кашице для беззубых старцев и младенцев.