На крыльцо выходит Полана и останавливается как вкопанная. Судорожно прижимая руки к груди, она тяжело и прерывисто дышит и не сводит с мужа испуганных глаз.
И теперь не знает Юрай Гордубал, что сказать: столько раз он представлял себе эту встречу - и отчего же она ни на что не похожа? Не закрыл он глаз Полане, подкравшись сзади, не стукнул ночью в окошко, не пришел со словами благословения в вечерний час, когда звонит стадо, нет, вот он: ввалился щетинистый и неумытый. Ну чего ж удивляться, если женщина испугалась? И голос у Гордубала какой-то чужой, хриплый... Господи, наставь, вразуми, что можно вымолвить эдаким нечеловеческим голосом.
Полана отступает, слишком далеко отступает, давая ему войти, - ах, Полана, я бы прошмыгнул и так! - и произносит почти беззвучно и каким-то не своим голосом:
- Входи, я позову Гафью.
А, Гафью? Но сперва мне бы хотелось обнять тебя за плечи, Полана, и сказать: "Ну, милая, я сам не рад, что перепугал тебя. Слава богу, вот я и дома. Ишь как ты все здесь устроила. Новая кровать, гора подушек, стол тоже новый и крепкий; на стене иконы, таких нет и в Америке. Пол дощатый, и цветы на окнах. Молодец, Полана, хорошая ты хозяйка!"
Юрай Гордубал тихонько усаживается на свой чемодан. Умница Полана, знает свое дело. Видать по всему, у нее не меньше дюжины коров, а может, и побольше. Слава богу, не зря я работал. Ох, и жарко в шахте, милая! Кабы знала ты, что там за пекло.
Полана не возвращается. И Юраю Гордубалу становится неловко, словно его надолго оставили одного в чужой избе. Погожу во дворе, решает он, заодно умоюсь. Эх, снять бы рубаху, пустить струю студеной воды на плечи, на голову, намочить волосы, брызгаться и гоготать от удовольствия. Нет, нет, не годится! Не время, еще не время! Пока можно только нацедить немножко воды из помпы. Раньше тут стоял деревянный сруб и бадья с журавлем; наклонишься, бывало, - внизу тьма и сыростью пахнет, я теперь прямо как в Америке, там у фермеров тоже такие помпы! Пойти бы с ведерком в хлев, напоить скотину, чтобы коровы зафыркали, чтоб заблестели у них влажные ноздри... Юрай смачивает замусоленный платок и вытирает лоб, лицо, руки, затылок. А-ах, как приятно холодит! Гордубал выжимает платок и смотрит, где бы его повесить. Но нет, мы еще не дома, и он сует мокрый платок в карман.
- Это твой отец, Гафья, - слышит Гордубал, и Полана подталкивает к нему одиннадцатилетнюю девочку, - у той испуганные голубые глаза.
- Вот какая ты, Гафья? - смущенно бормочет Гордубал (вот уж, право! Такому большому ребенку и тэдди-бэр!) и хочет погладить ее по голове.
Только одним пальцем, Гафья!
Но девочка уклоняется и жмется к матери, не спуская глаз с незнакомца.
- Да поздоровайся же, Гафья, - говорит Полана строго и шлепает девочку по спине.
- Ну, оставь ее, Полана, что худого в том, коли ребенок оробел?
- День добрый! - шепчет Гафья и отворачивается.
Юраю вдруг становится не по себе, слезы застилают глаза, облик ребенка дрожит в его глазах и расплывается. "Ну, ну, что же это - э, ничего, пройдет!
Все потому, что уж сколько лет я не слышал этих слов "день добрый".
- Пойди сюда, Гафья, - суетится Гордубал, погляди, что я тебе привез.
- Иди, глупая, - подталкивает девочку Полана.
Гордубал склоняется над чемоданом. Матерь божья, как все измялось в дороге! Куда же запропастился электрический фонарик? Вот Гафья удивится.
- Смотри, Гафья, нажмешь тут кнопку, и ок светит. Да что же это такое, не хочет светить! - Гордубал нажимает кнопку, вертит фонарик со всех сторон и хмурится.
- Что такое с ним сделалось? Ага, наверно, батарейка высохла. На пароходе было такое пекло! Знаешь, нижняя палуба?.. Он светил, Гафья! Светил ярко, как солнышко. Постой, я дам тебе картинки, поглядишь.
Гордубал вынимает газетные и журнальные листы, которыми переложена одежда.
- Иди сюда, Гафья, посмотри, вот она - Америка.
Девочка смущенно мнется и оглядывается на мать.
Подана сухо и строго кивает: "Иди!" Гафья робко, неохотно подвигается к этому чужому, долговязому человеку. Эх, выскочить бы стрелой за дверь и бежать, бежать без оглядки, к Марийке, к Жофке, к девчонкам, что там, за гумном, пеленают в одеяльце маленького смешного щенка...
- Погляди, Гафья, Какие дамы! А тут, гляди-ка, дерутся, а? Это футбол, игра такая в Америке, понимаешь? А вот эти высокие дома...
Гафья уже касается его плечиком и робко шепчет:
- А там что?
Гордубала охватывает радостное умиление - ну вот, ребенок уже привыкает.
- Это... это Felix the Cat[34].
- Да ведь это киска, - протестует Гафья.
- Ха-ха, конечно, киска! Ты умница, Гафья! Ну да, это такой... американский кот, олл-райт[35].
- А что он делает?
- Он... он лижет tin[36], понимаешь? жестянку от консервов. Это эдвертисмент[37] консервов, вот что.
- А тут что написано?
- Это... это по-американски, Гафья; ты не поймешь. А вот гляди, пароходы, - поспешно меняет тему Гордубал, - на таком и я плыл.
- А это что?
- Это трубы, понимаешь? Внутри корабля паровая машина, а сзади такой... такой винт...
- А что здесь написано?
- Это ты прочтешь как-нибудь в другой раз. Ты ведь умеешь читать? - вывертывается Гордубал. - А вот смотри-ка: столкнулись два кара...[38]
Полана стоит на крыльце, скрестив руки на груди, и сухим пристальным взглядом смотрит во двор. Позади нее в избе наклонились друг к другу две головы.
Мужской голос с запинкой рассказывает об Америке, старается что-то растолковать.
- Вот в Америке как делают, Гафья, а вот это я сам однажды видел... - Потом язык у Гордубала совсем заплетается, и он бормочет: - Ступай, Гафья, погляди, где мать.
Гафья выскакивает на крыльцо, точно вырвавшись из заточения.
- Подожди, - останавливает ее Полана, - спроси, может, он хочет есть... или пить.
- Не надо, голубушка, не надо, - отказывается Гордубал и спешит к порогу. - Спасибо, что позаботилась, вот уж спасибо, куда спешить, у тебя, верно, и другие дела найдутся...
- Дела всегда хватает, - неопределенно откликается Полана.
- Ну, вот видишь, Полана, вот видишь, не буду тебя беспокоить, занимайся своим делом, а я уж после... я что...
Полана поднимает на него глаза, точно хочег высказать, точно хочет высказать все разом - но губы у нее начинают дрожать, и она молча идет по своим делам, ведь работы всегда хватает.
Гордубал, стоя в дверях, смотрит ей вслед: пойти разве за ней в сарай? Нет, пока еще нет: в сарае темно, неладно это будет...
Восемь лет, братцы, восемь лет! Разумная жена Полана, не бросается на шею, как девчонка. Хорошо бы порасспросить ее о том, о сем, о поле, о скотине.
Да уж бог с ней, дел у нее хватает. Полана и раньше такая была - работящая, степенная, рассудительная.
Задумчиво оглядывает двор Гордубал. Дворик чистый, порос лапчаткой и купавой, нигде ни следа навозной жижи. Пойти, что ли, осмотреть хозяйство?
Нет, не надо пока, не надо. Полана и сама скажет: пойди погляди, Юрай, как я хозяйничала. Все кирпичное и железное, новое все, а стоило столько-то и столько-то. И я скажу: хорошо, Полана. Я тоже при нес кое-что в хозяйство. Хорошо, Полана, ты управлялась с хозяйством. А стройна ты, стройна, как молодица! Господи, спина какая прямая. Полана всегда так ходила, еще девушкой голову высоко держала! Гордубал вздохнул и почесал затылок. Что ж, пусть будет по-твоему, Полана. Восемь лет ты сама себе хозяйкой была, сразу этого не переломишь. Сама признаешься: хорошо, что есть теперь мужик в доме.