— Придется ждать до утра.
Некоторое время они сидели по краям пролома, друг против друга, прислушиваясь к мечущейся внизу оборотнихе. Поначалу можно было и наблюдать за ней, но раздраженная тварь гоняла по полу оброненный фонарь до тех пор, пока тот не разбился. Осталось только угадывать, где она сопит.
— Хорошо бы костер развести…
— Ни в коем случае.
— Ночью может быть холодно.
— Держи, — Ян стянул и бросил девушке свою куртку.
— Спасибо, — Амилия отнекиваться не стала, явно озябнув от переживаний. Лучше бы было, конечно, подобраться к ней и согреть в теплых и мужественных объятиях, но в этом случае они рисковали оказаться в крепких и когтистых объятиях третьего члена их незадачливой команды, скучавшего внизу.
М-да… Когда заняться особо нечем, то и время тянется безразмерно. Они повозились, устраиваясь поудобнее. Обменялись ничего не значащими взглядами и улыбками. Внушительно помолчали, вслушиваясь в пыхтение и скрип когтей оборотнихи. Поглазели на пробитый потолок. Насладились обществом тощей крысы, самоуверенно пробежавшей вдоль стены…Ян даже подразнил Еву, но быстро соскучился. А может, присутствие Амилии сильно мешало наслаждаться процессом.
— Скажи, а зачем тебе все-таки нужна первая башня?
Амилия отозвалась не сразу. Ян уже перестал ждать ответа, когда она произнесла задумчиво:
— Мне кажется, что там должна лежать одна потерянная вещь.
— Какая?
— Если я найду ее, то покажу.
— А я уж думал, что ты тоже хочешь избавиться от проклятого дара.
— Нет! — она удивлено подняла свои большущие глаза. Даже в темноте было заметно, как они блестят. — Почему? Если я могу помогать людям, то зачем же… — девушка смолкла растерянно.
— Мне показалось или он действительно причиняет тебе боль?
— Это не имеет значения, — и все же она невольно поежилась.
— С какой стати ты решила, что у тебя есть дар? Поверь, я не пытаюсь снова обидеть тебя, просто интересно, зачем ты стремишься к тому, от чего нормальные люди шарахаются?
— А как ты понял, что у тебя есть дар?
— Мне сказали.
— Кто?
— Моя мать. Она каждый день давала мне фломастеры, бумагу и уходила на работу. Я нарисовал очень много разных картинок. С небом, домами, деревьями, людьми и машинками… Как все дети. Мать обратила на них внимание лишь однажды, когда стопка дурацких рисунков рассыпалась по комнате от сквозняка… Следующее утро я встретил в приюте.
Над разломом повисла гнетущая тишина. Или она показалась такой только Яну? Во всяком случае, он не удержался от пояснения:
— Ни на одной картинке я не изобразил солнца. Мать заявила, что я чудовище.
— И ты поверил?
— Ну, я был тогда ребенком. Дети доверчивы.
— И очень восприимчивы. Знаешь, ведь никто не знает, как это происходит… Наверное, надо очень сильно не любить ребенка, чтобы он перестал верить в солнце. И если ему не встретится никто, кто вернет ему надежду, то он обречен стать…
— …гореломом, — закончил Ян сухо. — Не ты первая, кто проводит параллель между солнцем и любовью.
Амилия тихо засмеялась:
— А ты надеялся услышать из моих уст свежую истину?
— Вдруг ты знаешь?
— Нет. Но я знаю, что нет никого, кто не мог бы любить. Есть те, кто не хочет или ленится. Есть те, кто страшится. Но всегда найдутся те, кто готов рискнуть.
— А есть те, чья любовь несет беду.
— Когда женщина ждет ребенка, она не уверена, что тот будет счастлив. Она знает, что жизнь непредсказуема и в ней полно бед. Так что же, она обрекает его на несчастья, рожая?
— А стала бы она его рожать, если б знала, что он обречен на несчастья?
— Ты не так спрашиваешь. Лучше спроси так: а перестала бы она его любить, если бы знала, что он обречен на несчастья?
— Иногда несчастье так велико, что человек не в силах с ним сражаться.
— «Если вы считаете свою беду неодолимой…» — с неясным выражением процитировала Амилия. — Разбивая беду, ты не уничтожаешь ее, а множишь. К тому же, хоть скала и сокрушит волну, но однажды распадется сама… Лишь океан поглотит волну без остатка.
— Если пропускать через себя все, то недолго протянешь.
— Зато боль разделенная — вдвое меньше.
— То есть ты обрекаешь того, кого любишь разделять страдания? Вместо того чтобы оберегать его от них?