Витте, услыхав смех, испуганно удивился: он не в мыслях похохатывал, а наяву. Нервы расходились, понятное дело. А стратегия выработана правильная. Надо загодя готовить позиции на случай отступления. Он их приготовит. Он на следующем заседании нажмет на мозоли, он по-новому поговорит о гласности заседаний Думы: финансистам она нужна, им важно, чтоб их официальную позицию знали в Париже и Берлине из газет, а не по слухам. На следующем заседании он поговорит и о том, кто будет писать законы в Думе. Пусть это поднимет кто-нибудь другой, он подготовит, он бросит идею, за идеями-то ныне гоняются, своих мало, растерянность одна.
Домой Витте пришел довольный, проиграл дочери в винт два рубля, выпил полстакана настойки валерианового корня и уснул — легко и быстро.
«Его Императорское Величество. — Кому угодно высказаться?
Граф С. Ю. Витте. — Позвольте мне, Ваше Императорское Величество, возвратиться к вопросу, возбужденному князем Оболенским. Я нахожу, что выставленный князем принцип очень важен. Когда Дума отклоняет вопрос, он остается без последствий, иначе дело поступает в Государственный совет, которому также предоставляется принять или не принять проект. Если Государственный совет ее принимает, то дело до Государя Императора не доходит. Такой порядок существует везде на Западе. Между тем мнение князя Оболенского очень важно. Нельзя, действительно, все заимствовать от Запада. Следует помнить, что Государственный совет — учреждение аристократическое, крестьяне в его состав не войдут. Им открыт доступ только в Государственную думу. Они и смотрят на Думу так: найдем через нее доступ к царю, найдем управу. Какая же будет психология крестьян? Скажут, думали, что будет доступ, а между тем чиновники отдалили нас от государя.
В. Н. Коковцов. — Нам говорят о крестьянах… Почему, однако, говорить об одних крестьянах? Намечаемый путь уничтожает Государственный совет и сводит к управлению страной одною палатою! В случае принятия предложения графа Сергея Юльевича, — задержки больше не будет. То, что ныне предлагается, уничтожает Государственный совет и знаменует переход к одной палате.
Граф С. Ю. Витте. — Я желаю сказать лишь то, что если ввести положение, по которому верхняя палата может отделить народ от монарха, то это есть известный урон. Я вовсе не поддерживаю князя Оболенского, но не желаю, чтобы народ сказал, что он отдален от царя. Напрасно относиться с пренебрежением к психологии общества, а особенно крестьян, где вся психология: „Бог и царь!“
Барон Ю. А. Икскуль. — Граф Витте скова проектирует отдать законодательство в руки толпы. Между тем для этого дела требуется устойчивость, необходимо поставить Государственный совет в качестве учреждения, ограждающего Ваше Императорское Величество. Иначе лучше совсем упразднить Государственный совет.
П. Н. Дурново. — Если будем, подобно графу Витте, считаться с отдельными сословиями, мы впадем в ошибку.
Граф С. Ю. Витте. — Я предлагаю пополнить проект только тем, чтобы об отклоненных предложениях доводилось до сведения Государя Императора.
В. В. Верховский. — Странно писать в законе о том факте, чтобы не делать секрета от Государя Императора. Ваше императорское величество всегда можете потребовать всякие сведения. Но помещать об этом особое постановление было бы странно…
П. Н. Дурново. — Постановления о доведении до высочайшего сведения не должны быть вносимы в законодательные акты.
Его Императорское Величество. — Оставить, как в проекте. Далее…»
24
Попов пил тяжело, не хмелел, только глаза его начинали высвечиваться изнутри какой-то жалостливой прозрачностью. Серебряные часы Павла Буре лежали на столе с открытой крышкой; было уже девять сорок. В охрану надлежало вернуться через пятьдесят минут — Сушков к этому времени должен все подготовить. Попов с трудом сдерживал себя — хотелось подняться, сунуть Леопольду Ероховскому кредитный билет, насладиться его унижением и, не дав руки, бежать к себе: уж он-то знает своих молодцов, уж он-то знает Павла Робертовича. Объяснять ему, правду про Стефу открыть — нельзя, никому нельзя, самому себе кто петлю накидывает? Грозить можно и намекать, на операцию намекать, а им, костоломам, не до операций, особливо если хлебного примут, здоровы водку жрать, сукины дети. Но и уйти сейчас невозможно, потому что Ероховский расходится трудно, необходимо слушать его умности, жалобы на собратьев, на власть, которая не может обеспечить, на дороговизну (хотя от предложенных за услуги денег отказался: «Искусство нуждается в правопорядке — только поэтому я вам помогаю. Анархии театр не надобен, черни угодны непрофессиональные балаганы на площадях»). Пьет он тоже хорошо, но, видимо, последнее допивает: агентура сообщила, что Ероховский начинает закладывать с утра, поправляется портвейном, страдает, ждет обеда, чтобы со щами пропустить стакашку, тогда только расходится, начинает каламбурить, записывает что-то в блокнотик, потом — и чем дальше, тем быстрее — скисает, норовит поспать, но спит плохо, тревожно и с вечера пьет чуть не до рассвета так долго не выдержит, так можно года два продержаться, а он уж полтора разменял.