— Охота есть, — вяло сказал Искремас. — Сил нет… И возможностей нету… Ну, я, ну, вы — что мы можем вдвоем?
— Театр нам отдадут с милой душой. Мне только слово сказать…
— Нет! — решительно мотнул головой артист. — В этот проклятый амбар я не вернусь.
Охрим разозлился:
— Я ж говорю — нет у вас охоты!.. А знаете, как в старину на Туретчине было? Если есть, скажем, оружейник хороший или коваль, а ковать не хочет, занимается бездельем — ему напрочь руку рубят!.. Чтоб не позорил свой талант.
Искремас не слушал — думал о чем-то, сощурясь, тиская в кулаке небритый подбородок. Потом встал и отошел, пятясь, от крыльца.
— Вот где надо бы ставить «Жанну», — печально сказал он.
— Где? — не понял писарь.
— Прямо здесь. Глядите, Охрим! Эта церковь без передней стенки — это же великолепная сцена!.. В притворах и в ризнице поместить реквизит, сделать гримерную… А публика здесь, во дворе… А? Как вам?
— Да нет, — досадливо сморщился Охрим. — Тут нельзя. Это место плохое.
Сопротивление Охрима только придало Искремасу энергии.
— Что вы! Это прекрасное место! — закричал он. — Вы ничего не понимаете… Тут все работает на эпоху — черная колокольня, развалины… А пол в церкви! Мечи и шпоры будут звенеть по каменным плитам!..
Он схватил писаря за плечи и пристально посмотрел ему в глаза.
— Охрим! Если вы не понимаете, какой спектакль здесь можно поставить, — значит, никогда вам не стать артистом. Никогда!
Охрим молча смотрел в землю. Он усмехнулся каким-то своим мыслям и покачал головой:
— Интересно… Добре, давайте ставить здесь.
У ворот монастыря была приклеена афиша:
«СЕГОДНЯ РЕВОЛЮЦИОННЫЙ
ТЕАТР-ЭКСПЕРИМЕНТ ПОКАЖЕТ
ТРАГЕДИЮ-КАРНАВАЛ
«БЕССМЕРТИЕ ЖАННЫ Д’АРК».
ТЕКСТ И ПОСТАНОВКА
ВЛАДИМИРА ИСКРЕМАСА».
Разрушенную церковь Искремас превратил, как и собирался, в портал сцены. А на дворе были расставлены скамейки для публики.
Посреди сцены высилась странная трехъярусная конструкция. Пандусы, расходясь веером, соединяли все три яруса — чтобы актеры могли работать на любом этаже декорации.
Искремас и его артисты еще подбивали, подтесывали доски этого сооружения.
Все артисты были очень молоды — не старше семнадцати лет. Они смотрели на Искремаса со страхом и восторгом.
— Мы начнем с деревенского карнавала… С праздника! — объяснял он с полным ртом гвоздей. — Война, страдания, смерть — все это будет потом. А пока — радость, радость без границ!
И вдруг Искремас увидел, что на скамейку прямо против сцены усаживаются первые зрители: Крыся и с нею двое хлопцев, одинаково тщедушных и лопоухих.
— Кого я вижу! — обрадовался Искремас. — Пришла поглядеть?
— А чего мне тут глядеть, — дерзко сказала Крыся. — Вы до мене не касайтесь. У нас теперь дорожки разные.
Искремас усмехнулся:
— Вот даже как? И как же ты собираешься жить без меня?
— Да уж не пропаду. Замуж пийду. За хорошего человека.
— Кто тебя возьмет? — возмутился Искремас.
— А хоть кто, — сказала Крыся, таинственно улыбнувшись, и оглянулась на своих задрипанных кавалеров. — Захочу — Юрко, захочу — Иван.
Хлопчики смущенно потупились.
— Глупости! — крикнул Искремас. — Марш на сцену!.. И эти двое — тоже!..
…Репетиция была в разгаре — последняя репетиция перед спектаклем. Уже висел занавес, а из-за него доносился гул: публика рассаживалась на скамейках. Маленький оркестрик из трех музыкантов играл под сурдинку тихо-тихо — чтобы только задать актерам ритм.
Искремас вел по своей ступенчатой декорации пестрый хоровод уже загримированных и одетых актеров. Лицо его сияло. Сегодня все получалось, все обещало удачу, и Искремас был по-настоящему счастлив.
— Веселее! Веселее! — командовал он шепотом. — Но только т-ш-ш!.. Тихо… Это же репетиция!..
— Охрим! — позвали из глубины сцены. Возле трона сто-ял человек — однорукий, с пустым рукавом, заправленным под поясок.
Писарь подошел и недовольно спросил:
— Ты зачем здесь?
— Надо. Тебе на уме вытребеньки, а в городе новость… Анощенку заарестовали!
— Брешешь! Я бы первый знал — от Сердюка!
— А если он тебе с умыслом не сказал? А если за Анощенкой тебя возьмут?
Охрим сдвинул брови, вспоминая и прикидывая.
— Може, и так…
Он еще помолчал, потом содрал с лица приклеенные усы и бородку.
— Он думает, я у него в ладошке… А знаешь, как мой дядя медведя поймал? Он медведя держит, а медведь — его.