Мрачные размышления пруссака прервал требовательный звонок телефона. Это был телефон, который через расположенный наверху коммутатор Брессендорфа связывал его непосредственно с ОКВ и Берлином. Генерал-оберст Йодль звонил ему уже в третий раз. Резкие нотки в его голосе подсказывали фон Хольтицу, что начальник штаба фюрера был крайне возмущен.
Фюрер, сказал он, требует от Хольтица личных объяснений, почему ОКВ не получил ни единого доклада о взрывных работах, которые ему было приказано осуществить в районе Парижа. Фон Хольтица обеспокоил и смутил этот вопрос. Четыре специалиста, присланные Берлином, уже закончили работу сегодня утром. В кабинете у него лежали результаты их работы — скрупулезно составленные планы уничтожения свыше двухсот промышленных предприятий, включая — что немало позабавило Хольтица — две велосипедные фабрики. Вскоре эти люди вернутся в Берлин. Он уже не мог более объяснять невыполнение приказа о взрывных работах ссылкой на то, что их предварительная работа еще не завершена. Застигнутый врасплох нетерпеливым собеседником на другом конце провода, Хольтиц вынужден был дать объяснение — единственное, которое у него было и о котором он сразу же пожалел. Он не мог начать взрывные работы, сообщил он Йодлю, потому что его люди заняты подавлением вспышек «терроризма» по всей столице.
Йодль, вспоминал позднее Хольтиц, был потрясен известием. В состоянии шока Йодль долго молчал. Он только что вышел с первого в тот день совещания у Гитлера. Стенограммы распоряжений Гитлера еще были в его блокноте. Тот опять подчеркнул, что «огромную важность следует придавать обороне Парижа и, следовательно, должны быть приняты все меры к его обороне». Фюрер, сказал Йодль фон Хольтицу, придет в ярость, когда узнает, что в Париже волнения. Он предупредил коменданта Парижа, что тот должен принять все возможные меры для восстановления в городе порядка.
Затем, тщательно подбирая слова, произнося их сухим, размеренным тоном, чтобы донести до фон Хольтица весь смысл сказанного, Йодль объявил: «Что бы ни случилось, фюрер рассчитывает, что вы осуществите максимально возможные разрушения во вверенном вам районе».
Прислушиваясь к мягкому шороху нормандского дождя, Верховный главнокомандующий вышагивал по деревянному полу картографического тента в своем передовом штабе «Шеллбёрст» в Гранвиле, что раскинулся у основания полуострова Котантен. Дуайт Эйзенхауэр терпеливо и сосредоточенно ждал посетителя. Он был уверен, что точно знает, чего хотел Шарль де Голль в тот дождливый августовский день — Парижа. И решил, что пока не отдаст ему этот город.
Как и де Голль, Эйзенхауэр несколькими часами ранее узнал о разгоравшемся в городе сражении. Когда ему стало известно об этом, он пришел в ярость. По его мнению, восстание в Париже создавало «как раз такую ситуацию, которой я избегал, ситуацию, которая была вне нашего контроля и могла заставить нас изменить планы прежде, чем мы будем к этому готовы». Эйзенхауэр не сомневался, что де Голль собирался прибыть в «Шеллбёрст», чтобы заставить его изменить эти планы. Он противился такому давлению, видя в этом еще один пример раздражающей привычки де Голля «пытаться заставить нас изменить планы, чтобы удовлетворить свои политические нужды». Для американского генерала, возглавлявшего армии союзников, «политические аспекты были вторичными». У него была лишь одна забота — сражаться с немцами. И он не позволит, чтобы что-то, даже Париж, задержало его. Услышав приближающиеся шаги, он вновь поклялся «не брать обязательств в отношении Парижа».
Непреклонный и мрачный, Шарль де Голль шагал по мокрой траве, ведущей к тенту Верховного главнокомандующего. Сегодня утром он прибыл домой — в самолете почти без горючего, на почти пустую взлетную полосу, которую обслуживал безразличный ко всему служака, — чтобы повести за собой страну. Это была страна, в которой миллионы знали его голос, но не видели его лица. Для этих миллионов он был призраком, идеалом. Теперь он должен будет предстать перед ними во плоти и крови, чтобы осуществить идеал, который отныне должен стать политической реальностью. Для него политические аспекты Парижа были превыше всего. Учитывая, что коммунисты уже сделали заявку на власть, город был для де Голля личным и национальным императивом. Входя в палатку Верховного главнокомандующего, де Голль не меньше Эйзенхауэра был настроен решительно настоять на своем.