ФЭД ночами просиживал над этими шахматными партиями. Однажды, сверяя проваленные явки с именами фигурантов, железный ФЭД наткнулся на самого себя, его имя выпало после составления сложной формулы из цифр, адресов, сверки подслушанных разговоров, сопоставления круга знакомств... ФЭД слегка смутился. Он помнил стену Х-го павильона Варшавской тюрьмы, но с какой стороны стены стоял он, с какой — провокатор, он сейчас припомнить не мог. Зеленые холмы да долины, хрустальная синева озер, светлый мелодический рисунок Грааля, сменивший зловещую тему братоубийства на границе Саксонской Швейцарии, в местечке, где шестьдесят лет тому назад Вагнер написал «Лоэнгрина», эфирные образы увертюры и стук — не колес или провокаторов в стену — его собственного сердца. Горький и Капри подождут. ФЭД ехал в Ватикан.
...Во всех апокрифических изданиях феликсиады этот период — с начала декабрьских календ до мартовских ид 1909–1910 годов — обойден молчанием. Правда, мартовские иды выплыли из небытия благодаря Горькому, свадебному генералу революции, стоящему на террасе виллы «Спинола» в длинном демисезонном пальто и сверху еще закутанному в плед, о поездке к которому ФЭД обязан был отчитаться. Тем не менее письма ФЭДа к одной из его корреспонденток по имени Сабина помечены мартом, а границу он пересек в начале зимы. В них он и описывает, довольно вяло, свою встречу с Горьким, зато когда ФЭД переходит к описанию садов Ватикана, у него даже почерк меняется. Из этих писем улетучилось слово «борьба», намозолившее костяшки пальцев в Х-м бастионе Варшавской тюрьмы. Здесь он забыл свои тени — провокаторов, гороховые пальто, товарищей по маскараду, голодных детей из фабричных предместий Ковно, калек и нищих, здесь на каждый взмах ресниц глубоким вздохом отзывалось цветущее мироздание...
ФЭДа можно принять за статую, сидящую то в беседке на островке посередине пруда, то на мраморной скамейке розария, то на краю фонтана. Он неподвижен, как воздух, пропускающий через себя аромат резеды, звезды жасмина, толпы деревьев, беломраморных статуй, отражающихся в водоемах, паломников и туристов. Никто здесь не знает его, вот что особенно радует. Об этом он пишет Сабине. В каждой капле чернил отражается высокое небо, подпираемое мраморными пророками, евангелистами, мучениками, простор, расчищенный архитектором Браманте от случайных холмов, рощ и виноградников, где когда-то стоял языческий храм Аполлона, благодаря чему солнце в этих краях всходит на несколько секунд раньше, аллеи, опрокинутые на цветники глубокие тени кипарисов, жужжание пчел, полет бабочек. По ночам любимая древними египтянами звезда Сотис не дает ему уснуть. Здесь вообще невероятно яркие звезды, не то что в туманной Польше. Он всерьез подумывает, не остаться ли ему в Италии насовсем, не сбрить ли свою польскую бородку, которую многие его соотечественники подрядились носить со времен Муравьева-Вешателя, что, конечно, было бы очень нехорошо по отношению к товарищам, субсидировавшим его поездку, — на эти деньги можно было бы купить динамит или выпустить листовку... В конце концов, в Италии тоже есть тюрьмы, например в Венеции, во Дворце дожей, — если подняться по золоченой лестнице в зал Большого Совета, пройти через книгохранилище св. Марка, миновать залу Совета Десяти, взбежать по винтовой лестнице на чердак — тут и будут знаменитые «Свинцы», в них когда-то сиживал Казанова... Он простучит в деревянную обшивку камеры первому попавшемуся узнику, что больше революционерам не товарищ, и если в свинцовом колодце сидит не убийца и не фальшивомонетчик, а свой брат борец, то он и передаст сообщение по цепочке тюремных стен, мол, деньги за дорогу ФЭД оставил во Дворце дожей, за портретом кисти Веронезе...
Однажды на холме ФЭД залюбовался работой тучного полуголого садовника в холщовых штанах, занятого посадкой деревьев. Садовник отделял от вороха молоденьких саженцев очередное деревце и волок к тому месту, где лежала дощечка для разметки земли, брезентовый мешок, колья с заточенными концами и мотыга. Бросив растение, садовник накладывал на землю дощечку, вбивал в каждое ее отверстие по колышку, после чего бодро копал яму от одного бокового отверстия, отмеченного колышком, до другого.
ФЭД подошел поближе и заглянул в приготовленную яму. Внутри земля везде одинакова, невидимые челюсти таинственных существ перемалывают суглинок, перемешанный с песком, и чернозем, подпитываемый подземной влагой. Садовник извлек из брезентового мешка какую-то бурую смесь, размял ее в ладонях и высыпал на дно ямы. ФЭД вдруг застеснялся своего роста и присел на корточки. Садовник поднял голову и, улыбнувшись ФЭДу как близкому знакомому, ткнул запачканным землею пальцем в лежащий на земле саженец. ФЭД понял. Одной рукой он взял саженец, другой перемешал землю в яме, воткнул в нее деревце и стал засыпать тонкие корни землей. Садовник помогал ему, пригоршнями насыпая землю на корни. Работая в четыре руки, они вскоре наполнили яму землей до краев. Садовник поставил ногу на землю, знаками приказал ФЭДу сделать то же самое, и они принялись уплотнять почву, начиная с краев ямы... Закончив работу, ФЭД хотел достать из кармана платок, чтобы обтереть руки, но садовник удержал его руку и что-то сказал. «Не понимаю», — развел руками ФЭД. «Прима», — отозвался садовник и запачканными руками обтер его физиономию. ФЭД хмыкнул и грязными ладонями ответил ему тем же. Чумазые, как родные братья, они похлопали друг друга по плечу. «Прима», — указывая на деревце, снова ласково произнес садовник и принялся подвязывать тонкий ствол к колышку. «Что это за дерево?» — спросил ФЭД, ткнув пальцем в ствол. Оказалось, лавр. Лавр так лавр. Лавр благородный. Поднявшись по мощеной дорожке на холм, ФЭД оглянулся. За это время садовник успел посадить еще несколько деревьев. Его деревце было первым в ряду. Теперь здесь, в Италии, с улыбкой подумал ФЭД, у него есть своя недвижимость. Своя лиственная тень, которая будет ходить вокруг дерева как привязанная. Расти как летнее облако. Сень, о которой скорбел пророк Иона, сидя у врат Ниневии. Дерево будет жить вдали от него, шелестя листьями, приманивая птиц, в заботах о собственном росте прислушиваясь к затевающим что-то доброе для него тучам, к клокочущей в его корнях подземной влаге...