«Мне нравятся два слова…»
Мне нравятся два слова:
«панорама» и «гальванопластика».
Ты остришь по этому поводу
и, листая телепрограмму,
попадаешь в расставленную мною ловушку.
И пачка «Беломора»,
поставленная на попа,
снова напоминает гальванометр,
и ты остришь без всякого повода,
что можно плыть и без помощи расчески
из коммунальной ванной
до созвездия Волосы Вероники.
Взлетает косолапый самолетик
и вертится в спортивных небесах.
То замолчит, как стрелка на весах,
то запоет, как пуля на излете.
Пропеллер — маг и косточка в компоте,
и крепдешин, разорванный в ушах.
Ушли на дно. Туда, где вечный шах;
в себя, как вечный двигатель в работе.
Упали друг на друга. Без рубах.
В пространстве между костью и собакой
вселенная — не больше бензобака
и теплая, как море или пах.
«Благословенно воскресение…»
Благословенно воскресение,
когда за сдвоенными рамами
начнется медленное трение
над подсыхающими ранами.
Разноименные поверхности.
Как два вихляющихся поезда.
На вираже для достоверности
как бы согнувшиеся в поясе.
И ветки движутся серьезные,
как будто в кровь артериальную
преображается венозная,
пройдя сосуды вертикальные,
и междометия прилежные,
как будто профили медальные,
и окончания падежные,
вдохнув пространства минимальные.
Как по касательным сомнительным,
как по сомнительным касательным,
внезапно вздрогнут в именительном,
уже притянутые дательным…
Ах, металлическим числительным
по направляющим старательным,
что время снова станет длительным
и обязательным…
«Урок естествознания лежал…»
Урок естествознания лежал,
подробно уничтоженный на карте,
а для других отверстий в коридоре
большие окончания несли.
Был весь процесс продуман до конца,
и мы сидели, умные, как греки,
за рисованьем шло чистописанье,
а на труду лепили огурцы…
А вечером уборщицы в тиши
переставляли рамки междометий,
и старческие ахи или вздохи
слышны были
на разных полюсах…
«Был педагог медлительный и старый…»
Был педагог медлительный и старый.
А по утрам старательный и хмурый.
Принес два новых перпендикуляра,
и это называлось физкультурой.
Физической культурой.
Теплый день
был назван «всесоюзною линейкой».
За рисованьем шло чистописанье,
а на труду — лепили огурцы.
«В простой оберточной бумаге…»
В простой оберточной бумаге,
обыкновенной бандеролью,
где за ночь вымокшие флаги
висят отвесно и небольно.
И звуки, мыслящие в шаге,
придавят в тягостном веселье
шероховатости бумаги
невозмутимой нонпарелью.
Мы этот голос не сломали.
И по-другому не умели.
.
.
Косыми щитами дождей
заставлены лица людей,
больница и зданье райкома,
где снизу деревьев оскома,
а сверху — портреты вождей
заставленыплотнымщитом
каквинныйотделгастронома
икакпредисловиектому
«Всемирнойистории» том
заставлен, заброшен, забыт,
и воет, как сброшенный с крыши
вчерашний, зажравшийся, пышный
и бешеный палеолит.
Уставишься втеодолит
урвавсреди ночикусочек —
ондышитбуш уетклокочет
клокочетбу шуеткипит
…мы ждем на седьмых скоростях…
…в баранку вцепившись ногтями…
…и вдруг отключается память…
…на чьих-то тяжелых костях…
Я вздрогну и спрыгну с коня,
и гляну на правую руку,
когда, улыбаясь, как сука,
ОПРИЧНИК ПОЙДЕТ НА МЕНЯ.
«На Бога, погруженного в материю…»
В. Д.
На Бога, погруженного в материю,
действует выталкивающая сила,
равная крику зарезанных младенцев.
Я окна открыл.
Пусть ветер гуляет по комнатам,
как центробежный насос.
Жаркий полдень.
Бутылку вина
ворую в универсаме.