Под Морозовым был грудастый черно-пегий конь с подпалинами. Его покрывал бархатный малиновый чалдар, весь в серебряных бляхах. От кованого налобника падали по сторонам малиновые шелковые кисти, перевитые серебряными нитками, а из-под шеи до самой груди висела такая же кисть, больше и гуще первых, называвшаяся наузом. Узда и поводья состояли из серебряных цепей с плоскими вырезными звеньями неравной величины.
Мерно шел конь, подымая косматые ноги в серебряных наколенниках, согнувши толстую шею, и когда Дружина Андреевич остановил его саженях в пяти от своего противника, он стал трясти густою волнистою гривою, достававшею до самой земли, грызть удила и нетерпеливо рыть песок сильным копытом.
Вооружение Вяземского было гораздо легче. Еще страдая от недавних ран, он предпочел легкую кольчугу. Ее ожерелье, подол и зарукавья горели дорогими каменьями. Вместо шишака на князе была ерихонка, то есть низкий, изящно выгнутый шлем, имевший на венце и ушах золотую насечку, а на тулье высокий сноп из дрожащих золотых проволок, густо усыпанных во всю длину их рубиновыми искрами. Сквозь полку шлема проходила отвесно железная золоченая стрела, предохранявшая лицо от поперечных ударов; но Вяземский, из удальства, не спустил стрелы, а напротив, поднял ее так, что бледное лицо его и темная борода оставались совершено открытыми. На поясе, плотно стянутом пряжкой поверх кольчуги и украшенном разными привесками, звенцами и бряцальцами, висела кривая сабля, вся в дорогих каменьях, та самая, которую когда-то заговорил мельник и на которую теперь твердо надеялся Вяземский. Из-под нарядного подола кольчуги виднелась белая шелковая рубаха с золотым шитьем, падавшая на штаны жаркого цвета, всунутые в зеленые сафьяновые сапоги. Их узорные голенища натянуты были до колен и перехватывались под сгибом и у щиколоток жемчужной тесьмой.
Конь Афанасия Ивановича, золотисто-буланый аргамак, был весь увешан, от головы до хвоста, гремучими цепями из дутых серебряных бубенчиков. На вороненом налобнике горели в золотых гнездах крупные яхонты. Сухие черные ноги горского скакуна не были вовсе подкованы, но на каждой из них, под бабкой, звенело по одному серебряному бубенчику.
Аргамак сделал скачок и остановился как вкопанный. Ни один волос его черной гривы не двигался. Налитые кровью глаза косились по сторонам.
В это время раздался голос бирючей;
— Православные люди! — кричали они в разные концы площади, — зачинается судный бой промеж оружничего царского, князя Афанасья Иваныча Вяземского, и боярина Дружины Андреича Морозова. Тягаются они в бесчестии своем в бою, и увечье, и в увозе боярыни Морозовой! Православные люди! Молитесь Пресвятой Троице, дабы даровала она одоление правой стороне!
Площадь затихла. Все зрители стали креститься. Басманов подошел к царю и проговорил с низким поклоном:
— Прикажешь ли, государь, зачинаться бою?
— Зачинайте! — сказал Иоанн. Басманов подал знак. Противники вынули оружие.
По другому знаку надлежало им скакать друг на друга, но, к изумлению всех, Вяземский закачался на седле и выпустил из рук поводья. Он свалился бы на землю, если б поручник и стряпчий не подбежали и не помогли ему сойти с коня. Подоспевшие конюхи успели схватить аргамака под уздцы.
Видя, что князь сошел с коня, Морозов также слез с своего черно-пегого и отдал его конюхам.
Стряпчий Морозова подал ему большой кожаный щит: с медными бляхами, приготовленный на случай пешего боя.
Стряпчий Вяземского поднес ему также щит, вороненый, с золотою насечкой и золотою бахромой.
Но Афанасий Иванович не имел силы вздеть его на руку. Ноги под ним подкосились, и он упал бы вторично, если б его не подхватили.
— Что с тобой, князь? — спросил Басманов.
— Сымите с меня бронь! — проговорил Вяземский, задыхаясь. — Корень душит меня! Сымите бронь!
Он разорвал ожерелье кольчуги и сдернул с шеи гайтан, на котором висела шелковая ладанка. Отбросил ладанку в сторону.
Басманов незаметно подобрал ладанку и положил ее к ногам царя, торжествующе взглянув на него.
Морозов стоял над Вяземским с голым тесаком.
— Сдавайся, пес! Сознавайся в своем окаянстве!
— Нет! — сказал Афанасий Иванович. — Рано мне сдаваться! Я поставлю за себя бойца, и тогда увидим, чья будет правда! Государь, — Вяземский повернулся в сторону царя. — Раны мои открылись, видишь, как кровь из-под кольчуги бежит! Дозволь, государь, бирюч кликнуть, охотника вызвать, чтобы заместо меня стал!
— Вели кричать бирюч, — разрешил царь, — авось кто поудалее тебя найдется! А не выйдет никто, Морозов будет чист, а тебя отдадут палачам!
Тогда и Морозов подошел к царю.
— Государь, разреши и мне бирюч кричать. Не пристало боярину Морозову с, вяземским наймитом биться!
Как ни желал Иоанн погубить Морозова; но просьба его была слишком справедлива.
— Кричи и ты бирюч! — сказал он гневно. В это время через оцепление перелез Хомяк.
— Я заместо Вяземского! — и он прошелся вдоль цепи, махая саблей и посмеиваясь над зрителями. — Выходи, кто смел! Много вас ворон собралось, но нет ни одного ясного сокола! Кто хочет со мной померяться?
— А я! — раздался неожиданно голос парня.
Митька, увидев Хомяка, узнал его.
— Ты кто? — спросил Басманов.
— Я-то? Я Митька! — Он очутился внутри ограды и, казалось, сам был удивлен своей смелости.
— Спасибо тебе, молодец! — сказал Морозов парню. — Спасибо, что хочешь за правду постоять. А я уж тебя своей милостью не оставлю, отблагодарю.
Морозов протянул Митьке свою саблю.
— Не, — отказался от сабли Митька. — Мне бы дубину.
— Дать ему оглоблю, — сказал царь, заранее потешаясь ожидающим его зрелищем. — А ты бейся саблей, — разрешил он Хомяку.
— Ну ты! Становись, что ли! — произнес Митька решительно.
— Я те научу нявест насильничать!
Митька поднял над головой оглоблю и начал крутить ее, подступал к Хомяку скоком. Тщетно Хомяк старался улучить мгновение, чтобы достать Митьку саблей. Ему оставалось только поспешно сторониться или увертываться от оглобли.
— Я те научу нявест насильничать! — раз от разу повторял Митька.
Вдруг раздался глухой удар, и Хомяк, пораженный в бок, отлетел на несколько сажен и грянул замертво оземь, раскинувши руки.
Площадь огласилась радостным криком.
В общей суматохе Перстень подобрался к Митьке и, дернувшего за полу, сказал шепотом:
— Иди, дурень, за мной! Уноси свою голову!
И оба исчезли в толпе.
— Боярин Морозов, — сказал торжественно Иоанн, вставая со своего места. — Ты Божьим судом очистился предо мною. Не уезжай из Слободы до моего приказа. Афоня, — царь повернулся к Вяземскому. — Тебе ведомо, что я твердо держусь моего слова. Боец твой не устоял, Афоня!
— Что ж, — ответил Вяземский, — вели мне голову рубить, государь!
— Только голову рубить? — странно улыбаясь, произнес царь. — А не мало ли? Это что? — он показал ладанку, страшно глядя в очи Вяземского. — Раб лукавый! Ты в смрадном сердце своем аки аспид задумал погубить меня, чернокнижием хотел извести, раб лукавый!
На лицах окружающих проявился ужас. Один Малюта смотрел безучастно. Лицо Басманова выражало злобное торжество.
Вяземский как-то отрешенно посмотрел на царя, сказал спокойно:
— Надежа православный царь, то все неправда, а правда одна — не по любви я тебе служил и честь свою боярскую поганил, а с горя-горького. А жизнь мне давно опротивела.
Вяземский отвернулся.
— Отведите его! — сказал царь. — Я положу ему казнь по заслугам его. А колдуна отыскать, привести в Слободу и допросить пристрастно! Велика злоба дьявола, князя мира сего, — продолжал Иоанн, подняв очи к небу. — Он, подобно льву рыкающему, ходит вокруг, ищуще пожрать мя, и даже в синклите моем находит усердных слуг себе. Но я уповаю на милость Божию и, с помощью Господа, не дам укорениться измене на Руси.