Князь Серебряный и боярин Морозов говорили о своем.
Лицо Морозова было мрачно.
— Ох, и трудное настало время, Никита Романович. Прогневали мы, видно, Бога! — вздохнул боярин. — Начал вдруг наш государь Иван Васильевич всех подозревать. Начал толковать про измены, про заговоры… А той зимой созвал он земский собор — бояр, духовенство. Стукнул посохом и объявил: Я царь и государь всея Руси по Божьему велению, а не по мятежному человеческому хотению. Царь-де может делать все, что захочет, и чтобы ни от митрополита, ни от властей не было ему впредь никакой докуки. И для того, мол, завожу себе опасную стражу, опричных людей любого звания, хоть бы и самого низкого. Будут они опорой моей власти… Беру их на свой особый обиход, даю им землю и жалованье. С того дня и пошло! Набрал он опричную братию, а сам принял звание игумена. И стал защищать свое самодержавство. Бить направо и налево… По одному только слову ложного доноса отправляют невинного человека в застенок, к Малюте, на страшные пытки… А потом, одна за другой казни. И кого же казнят?… Лучших людей! Что день'.- то кровь. Боль выразилась на лице Серебряного.
— Боярин! — встал он с места. — Если бы мне кто другой сказал это, я назвал бы его клеветником!
— Никита Романыч, стар я клеветать, и на кого? На царя нашего?
— Прости, боярин. Может, в этом не царь виноват, а; наушники его? Может, обошли царя?
— Ох, князь! — Морозов впервые улыбнулся. — Видать, сатана нашептывает… Выпросил у Бога светлую Россию, сатана, да и омывает кровью мученической.
Серебряный перекрестился.
— Что ты, боярин? Разве царь не от Бога?
— Вестимо, от Бога. — Морозов тяжко вздохнул. — Временами государь наш как будто приходит в себя. И кается, и молится, и плачет, приказывает панихиды по убитым… Потом напоит свою братию, начнет плясать. В другой раз велел изрубить слона.
Какого слона? — удивился Серебряный.
— Ему в подарок прислали из Персии, от шаха. А слон не захотел встать перед ним на колени — казнили и слона.
Серебряный нахмурился.
Елена была почти готова.
— Хватит укручивать, Пашенька, — торопила она. — Будет с меня!
Девушка надела ей на голову жемчужный кокошник.
— Так-то лучше, боярыня. Ни дать ни взять святая икона в окладе! А то с распущенными-то волосами, ну прямо русалка лесная!
— А ты боишься русалок, Пашенька?
— Как их не бояться? Приманят и защекотят до смерти, или любовью иссушат. Одного сама знаю — жену, детей бросил. Только раз увидел русалку, а так тосковал, что вскоре и помер.
Елена посмотрела на нее.
— Пашенька, — сказала она, помолчав. — А в Литве есть русалки?
— В Литве-то?… Там русалок гибель, — тараторила девушка. — Там их самая родина.
Морозов и его гость сидели в глубокой задумчивости…
Серебряный поднял голову.
— Как же вы согласились на это? — сказал он. — Смотрите, как Русь гибнет, и молчите?
— Я-то, князь, не молчал, — отвечал Морозов с достоинством. — Оттого и хожу под опалой. А при царе кто теперь? Все подлые страдники, холуи, бери хоть любого: Басмановы, отец и сын, уж не знаю, который будет гнуснее!.. Малюта Скуратов. Этот — мясник, зверь, весь кровью забрызган… Васька Грязной — ему любое паскудное дело нипочем! Бориска Годунов — тот отца и мать продаст, да еще и детей даст впридачу, лишь бы повыше взобраться… Один только и есть там высокого рода, князь Афанасий Вяземский. Опозорил он и себя, и нас всех, окаянный! Ну да что про него!
Морозов махнул рукой.
Скрипнула дверь. Тихо и плавно вошла Елена с подносом в руках. На подносе были кубки с винами.
Серебряный встал. Он увидел жемчужный кокошник и побледнел.
— Князь, — сказал Морозов. — Это моя хозяйка, Елена Дмитриевна! Люби и жалуй ее!
Елена, не поднимая глаз, низко поклонилась Серебряному. Князь ответил поклоном и осушил кубок.
Елена не взглянула на Серебряного. Длинные ресницы ее были опущены. Только руки дрожали, и кубки на подносе позванивали.
— Будь веселее, Оленушка! — сказал Морозов. — Улыбнись скорей! Никита Романыч нам, почитай, родной. Его отец и я были словно братья, значит и жена моя ему не чужая. Да и то сказать, вы и росли вместе!
Елена стояла, не в силах поднять глаз.
— Прости, боярин, надо спешить, — засобирался вдруг Серебряный, — Я еще и дома не был, а завтра мне чуть свет к царю.
— Что ты, князь? Теперь уж смерклось, а тебе с лишком сто верст ехать!
— Как? Разве царь не в Кремле? ~
— Нет, князь. Прогневали мы Господа. Бросил нас государь, уехал жить в Александрову Слободу.
— Коли так, тем паче надо спешить!
— Не езди, князь, в слободу! Видит Бог, не снести тебе головы! — Морозов посмотрел на князя с грустным участием;1- Слыхал я про твои подвиги в литовской земле. Бился ты храбро, а вот в остальном… Слишком ты прям и в делах, и в словах. — Серебряный смутился. — Сейчас такие не в чести. Попадешь под гнев царский и пропал ты, князь. С головой пропал. Не езди.
— Что будет, то будет! — ответил Серебряный, вставая.
Ноги под Еленой подкосились, и она опустилась на скамью.
— Что с тобой, Елена? — склонился над ней Морозов.
— Я нездорова, — пролепетала она. Морозов посмотрел на жену.
— Испугалась за князя, так и ноги не держат. Ступай, Елена, к себе! Отдохни.
Обернувшись к Серебряному, Морозов пошел проводить его до коня.
У ворот Михеич разговаривал со своим новым знакомым, слугою боярина.
— …Ты мне вот что скажи, — шептал Михеич. — На кой ляд они эти метла да песьи головы к седлам приторачивают?…
— А это значится — они так обозначают, — степенно ответил его собеседник.
— Да что обозначают-то?
— А это значится — они про Русь обозначают.
— Тьфу!.. Ну, а что? Что обозначают?
— Как что? Значится выметаем, мол, и грызем.
— Ага. Понял. Как выметаем — не знаю, а грызут они лихо — сам видал.
Морозов обнял у ворот князя.
— Да будет над тобой благословение божие! — сказал он. — Вернешся невредим, навести меня.
Ночь была ветреной и темной. Шумели в саду деревья.
Проезжая вдоль частокола, Серебряный увидел, как мелькнуло белое платье Елены. Он остановил коня.
— Князь, — позвала Елена негромко. — Сохрани тебя Бог ехать в слободу… Ты едешь на смерть!
— Елена Дмитриевна! — в отчаянии произнес Серебряный. — Не в бреду ли я? Ты замужем!
— Выслушай меня, Никита Романович, — прошептала она.
— Нечего мне слушать, я все понял! — голос князя зазвенел. — Не трать речей понапрасну! Прости, боярыня!
Он рванул коня на дыбы, поворачивая его.
— Никита Романыч! — вскричала Елена. — Молю тебя Христом Богом и Пречистою Его Матерью, выслушай меня! Убей меня после, но сперва выслушай!
Серебряный остановился.
— Я тебе все объясню. У меня не было спасения!.. В одном виновата — не достало сил наложить на себя руки, чем выйти за другого. Ты не можешь меня любить, князь… Но обещай, что не проклянешь меня, что простишь вину мою.
Князь слушал, нахмуря брови, молчал.
— Никита Романыч, — боязливо попросила Елена, — ради Христа, вымолви хоть словечко!
Князь взглянул в ее, полные страха и отчаяния, глаза.
— Боярыня, — помолчав, сказал он, и голос его дрогнул, — видно, на то была воля Божья. Я не могу… Я не кляну тебя — нет — не кляну. Видит Бог, я… Я по-прежнему люблю тебя!
Елена вскрикнула и взлетела на дерновую скамью, примыкавшую к частоколу с ее стороны. Князь приподнялся на стременах, схватившись за колья ограды. Уста их соединились. Долго длился их поцелуй. Князь чувствовал, что он теряет решительность.
— Прости, Елена, не сулил мне Бог счастья, не мне ты досталась. Прости, я должен ехать.
— Князь, они тебя замучат! — зарыдала Елена. — Что ж, теперь и мне достанет сил извести себя… Видит Бог, я не переживу тебя, Никита Романыч!
— Мне нельзя не ехать, — сказал князь решительно, хоть сердце его надрывалось. — Не могу хорониться один от царя моего, когда лучшие люди гибнут. Прости, Елена. Бог милостив, авось мы еще увидимся!