— Ну, слава Богу! — перекрестился передовой. — Теперь живы!
И тут послышался короткий свист. Оперенная стрела тонко дрожала, впившись в горло передового.
Ратник с недоуменным выражением лица боком валился с коня.
Татарский разъезд появился в рваных клочьях тумана.
В остроконечных шапках, злые и подобранные, они оттягивали на скаку тугие тетивы луков.
Их кони легко, как волки, вышедшие на добычу, бежали с холма, смыкая облавное кольцо.
Ратники заметались. Еще несколько стрел просвистели в воздухе.
Один бестолково рванул повод, конь его прыжком прянул в сторону, ударился в бег.
Но татарский аркан упал ратнику на плечи, вырвав из седла, поволок по земле.
На оставшегося на дороге набросились сразу двое.
Обороняясь клинком от кривых татарских сабель, он ловко отбивал удары, раз и два, и три.
Кони плясали, закидывая хрипящие морды, истекая пеной…
Остервенясь, бросая коня вперед, ратник яростно рубился, пока над головой не просвистел аркан.
Чудом не запутавшись в стремени, он вскочил на нога, обрубил аркан, бросился было к коню.
Но тут же охнул, споткнулся — стрела попала в живот.
Татарин, пленивший беглого, издал дикий горловой крик. Присев на кривых ногах, он выставил колено.
— Здрасстуй, урусут!..
Двое других завалили пленника спиной на колено, стали сгибать пополам.
Позвонки хрустнули. Из черной глотки несчастного вырвался вопль.
Зорко озираясь, татары стаскивали за ноги убитых, собирали добычу. Потом быстро поскакали прочь.
Въехав на вершину бугра, Серебряный остановил коня.
Вдали, в обрывках тумана исчезал среди пологих холмов татарский разъезд.
— Татарва! По шапкам видать! — Михеич подъехал к Серебряному.
Тут же несколько стрел просвистели в воздухе.
Серебряный поднял скакуна, бросил его в галоп. Доскакав до места бойни, Серебряный и Михеич слезли с седел.
— Наши мужики-то!.. — узнав своих людей, переглянувшись, смущенно отвели глаза.
— Ободрали до нага! — шепнул Михеич. — Господи, надо ж так изгаляться! — перекрестился он.
Лошади храпели, почуяв мертвецов. Серебряный с невыносимой болью в глазах смотрел на замученных ратников.
— Хребты ломали! — заглядывая в неживые глаза, сказал Михеич.
— Тьфу! Все еще таганского обычая держатся… А крест-то, глянь, не тронули.
— Медный — потому и не взяли.
В стороне, в высокой траве, лежал еще один ратник.
Он был раздет до нага, живот и ноги его были залиты кровью — причинное место мужика было начисто отхвачено ножом.
— Всю войну отвоевали, а здесь… дома… — Серебряный склонил голову. — Надо бы похоронить как-то.
— Да, не воронам кидать! — Михеич достал тесак, — Тут и прикопаем, а потом, с родными, честь-честью захороним.
Молча, сопя, он стал рыть яму.
Серебряный, собравшийся было тоже спешиться, взглянул вдаль и заметил, как четверо татарских всадников, отделившись от общей группы, поскакали куда-то в сторону, пересекли дорогу и скрылись за бугром.
— Обожди меня! Я сейчас! — бросил он Михеичу и погнал коня в сторону скрывшейся четверки, наперерез.
— Стой, батюшка! Стой!.. Нельзя одному! — закричал ему вслед Михеич, размахивая руками.
Серебряный не оглядывался, шпорил коня, огибая бугор.
Вдоль обрывистого берега реки, крича что-то по-своему, скаля зубы и подгоняя своих маленьких лошадок пронзительным визгом, мчались четверо степняков.
Серебряный, вывернувшись из-за холма, бросил своего могучего белого коня на них.
Степняки, не ожидая нападения, не успели воспользоваться своим главным оружием — луками.
Только один из них успел пустить тяжелую стрелу, но она, ударив в грудь князя, не пробила его кольчугу.
Серебряный врезался во врагов и, крутясь, как черт, начал рубить саблей направо и налево.
Свалил одного, другого… Третий сопротивлялся отчаянно, но и его свалил с коня князь.
Четвертый татарин, пустившись наутек, с разбега скакнул с высокого обрыва в реку.
Серебряный, подскакав к обрыву, тоже решил было броситься с конем в воду, но передумал.
Вернувшись к месту боя, он поднял из травы татарский лук, колчан со стрелами.
Снова подъехал к обрыву.
Татарин, держась за луку седла, уплывал на противоположный берег.
Князь подождал, когда он выбрался из воды и вскочил на коня.
Натянув тетиву, Серебряный прицелился… Стрела, свистнув, вонзилась татарину между лопаток.
Тот скакал еще какое-то время со стрелой в спине, а затем, медленно заваливаясь назад, рухнул в траву.
Серебряный, отшвырнув лук, поднял коня на дыбы, развернул его.
В Александровой Слободе перед крыльцом царского дворца все шумело, пело, гудело. Играли гусли, волынка, балалайка.
По двору прохаживались опричники, некоторые в расшитых кафтанах, остальные в черных монашеских рясах.
Нищие калеки тянули руки за милостыней.
Матвей Хомяк остановил Малюту Скуратова и стал шептать ему что-то на ухо. Брови Малюты полезли на лоб.
…Серебряный и Михеич подъезжали к Александровой Слободе.
На заставе князь снял свою саблю и передал ее начальному человеку воинской стражи. Михеича так же разоружили. Передавая саблю, Серебряный с волнением осмотрелся вокруг. Взгляд его задержался на деревянных срубах с плахами, на виселицах, стоящих в стороне.
Опричник, заметив, как смотрит князь, усмехнулся.
— Это наши качели, боярин. Видно, они приглянулись тебе, что ты с них глаз не сводишь!
Серебряный ничего не ответил.
Несколько опричников, мускулистых, оголенных по пояс, вкапывали столбы, сооружали новые помосты для казней.
…В палатах собрались все близкие царю люди: сын его, юный царевич Иван, Борис Годунов, Афанасий Вяземский, Василий Грязной, Малюта Скуратов, старший Басманов.
На столах стояли в изобилии яства и вина. Тут были и блюда холодного мяса, и соленые огурцы, жареные павлины с распущенными хвостами в виде опахала, и исполинские осетры с разверстыми пастями.
Мамка царя, старуха Онуфриевна, стуча клюкой, прошла мимо Грязного.
— Ишь, Васька, глаза-то налил с утра! Винищем-то разит! — она стукнула Василия костяшками пальцев в лоб. — Весь род ваш, Грязных, пьяницы.
Царевич Иван и Васюк Грязной пили много, ели мало.
Царевич, тыкая вилкой в большого осетра, говорил:
— Царь миру глава, а Владыко лукавый и трусливый. Батюшка правильно его… в застенок!
— Сильный всегда прав! — икнул Грязной. — И ты, царевич, прав!
Вяземский тоже пил, только вино его не брало. Нахмурившись, он порол ножом скатерть.
Царь сидел за отдельным столом. Он пил и ел мало.
Рядом с ним сидела его пятнадцатилетняя жена, царица Темрюковна. Она сидела, поджав под себя ноги, худая, гибкая. Огромные черкесские глаза ее, под сдвинутыми бровями, дико и неприязненно оглядывали всех. На щеках ее горел чахоточный румянец. Она все время сухо покашливала. Царь никак не реагировал на это и вообще не обращал на нее внимания.
Из-за широкой расписной печи, словно из-за театральных кулис, выскочила на свободное пространство перед царским столом необыкновенной красоты девица в сарафане, длинные локоны мягких белокурых волос падали ей на плечи. На стройных ногах ее были красные, как у царя, раззолоченные сапожки.
Держа в одной руке личину (маску), а другую уперев в бок, девица, потешно изгибаясь, начала танцевать. Подпевала себе:
Девица подняла «шубку», высоко вскидывая ноги. Царь заулыбался. Остальные громко заржали. Только Темрюковна с превеликой злобою смотрела на нее.
Онуфревна, едва завидев девицу, стукнула клюкой: