Любаву пугали такие слова — она была из московского княжества и дядя и братья всегда худыми словами говорили о новгородцах.
"Придут дни, когда живущие во дворе не оставят в нем следов своих, и затворятся двери дома, и двор будет пуст" — будто сказал о доме Борецких монах Соловецкого монастыря Зосим. Что же серчать на меня, когда грамоту на владение островом может дать вече по ходатайству архиепископа Феофила.»
Отходя в эту ночь ко сну, послушница долго думала каково это жить в монастыре на Соловках.
« Передал посланник от Иоанна III такие слова - Мир или война? Ответствуйте! П овиноваться его власти или придет и усмирит мятежников. И отцы и мужья наши погибли сражаясь за Новгород, как же мне было не призвать народ к сражению. Как же без боя отдать московитянам все над чем трудились и чем гордились отцы и деды наши.»
- Ох ты, Господи, беда то какая — шептала Любава, разбирая нечеткие буквы.
« Поспешила я за советом к деду своему по матушке мудрому и благочестивому Феодосию на берег великого озера Ильменя, лишь с ним еще могла я беседовать о судьбе Новгорода и о радостях и печалях своего сердца. «Душа моя содрогается я предвижу бедствия» — не утешил меня старец.»
Слезы текли по когда то румяным щекам Любавы — припомнилась ей своя беда, которую она забыть и замолить в монастыре пыталась… И знала, что сговорили за Добрыню младшую княжну Горчакову, а ничего они с собой поделать не могли… Искали любое заделье что бы встретиться. Так и сомлела бы она в объятьях Добрынюшки, если бы брат Василий не кинул ее к себе в седло как полонянку какую и не привез в чем была в обитель. И понимала Любава что из-за ее запретной, хоть и взаимной любви могли схлеснуться насмерть два старинных княжеских рода, а как сердцу прикажешь... Вот пыталась теперь Любаша принять душой христианское смирение в монашестве или отдаст ее дяденька за вдового князька в дальние пределы.
«Ох и тяжко было, Господи собирать ополчение. Разброд в народе, уж нет былых храбрецов, славных ратников. Когда ушло войско, тишина наступила в Великом граде — весь народ был в храмах, отворены они были с утра до полуночи. И зачем, Господи, взял с меня слово Исаак вести все дела как при жизни его… Тяжко посылать людей на смертный бой, а тем страшнее детей своих... »
Не раз пыталась Любава бросить Марфины письмена в огонь, но не хватало ей духа и продолжала она разбирать едва различимые буквицы…
« Да только не спасли молитвы наши в Шелонской битве мужей новогородских. После гибели детей моих уже ни на что я, Господи, не надеюсь… За Васятку — внучонка моего душа болит, Господи… Увозили вместе с нами и колокол вечевой из Новгорода как преступника… Прости Господи прегрешения мои тяжкие, а более всего грех мой пред тобой в непокорности. Ниспошли, Господи, смирения к уготованной мне монашьей доле.»
-Покажи ка мне что ты читаешь, дочь моя, - игуменья смотрит на книжицу у ног Любавы. Та испугано вздрагивает и не поднимаясь с колен протягивает листы пергамента. Плечи послушницы содрогаются от плача - во всей ее позе чувствуется обреченность…
Несколько минут проходит в гнетущей тишине, затем игуменья резким движением кидает книжицу в огонь.
- Кто еще знает? - побелевшими губами, едва слышно спрашивает она.
- Никто, матушка, я келью прибирала и… - сквозь всхлипывания выговаривает Любава.
- Дрянная девчонка, ты же нас всех… да за эту крамолу царскую... волки в лесу не сыщут… если бы не щедрость твоего дяденьки к нашей обители… самолично бы…упрячу в дальнюю келью на хлеб и воду… и молись, что бы не прознал никто… - преклоняя голову послушницы к ее коленям и косясь взглядом на истлевающие в огне листы — злобно нашептывала игуменья.
- Епитимью налагаю на тебя, обет молчания и молись, молись...Прости нам, Господи, грехи наши тяжкие, спаси и сохрани…
Но что знают двое...