Теперь он моргал в три раза чаще обычного. Ему нужно было успокоиться. Фостер по собственному опыту знала: есть несколько способов утешить Голдейкера, если его начинало заносить слишком далеко. Поэтому она медленно заговорила:
– Я вообще-то собиралась свозить тебя в Марракеш. Нашла дешевый отель с бассейном и прочими прибамбасами. Хотела сделать тебе сюрприз. А зря, мне следовало сказать тебе о нем сегодня утром – хотя бы о том, что я купила кое-куда билеты, – но в таком случае… Черт, как я не подумала! – Она закончила фразу довольно нескладно. – Просто мне казалось, что так будет прикольнее.
– У нас нет денег на такие вещи.
– Моя мать дала мне в долг.
– Значит, теперь и твои родители знают, как все хреново? Знают, какой я лузер? Что ты им рассказала?
– Не им, а ей. Одной лишь матери. Я ничего ей не говорила, а она не спрашивала. Она не такая, Уильям. Она не лезет в мои дела.
«В отличие от твоей мамаши», – мысленно добавила женщина, но вслух говорить этого не стала.
И все-таки Уилл это понял. Его взгляд тотчас сделался колючим и пронзительным. Так обычно бывало, когда речь заходила о его матери.
Впрочем, он не стал развивать эту тему.
– Мне следовало с самого начала понять, что это самые настоящие мудаки, – сказал он. – Но я не понял. Почему я никогда не вижу истинную суть людей? Они заявляют, что хотят что-то особенное, и я могу дать им что-то особенное, что им непременно понравится, если только они не станут мне мешать. Но нет, покажи им чертежи и эскизы, чтобы они дали на них «добро», и каждый день подавай отчет за каждый потраченный пенс! Я не могу так работать.
Он встал и подошел к тому самому окну, глядя в которое Лили провела почти целый день. Она не знала, что ему сказать. Но сказать ей хотелось следующее: если он не может работать под чьим-то контролем, если он способен работать только в одиночку, ему все равно придется научиться ладить с людьми, потому что если он этому не научится, он снова и снова, раз за разом, будет наступать на одни и те же грабли.
Ей хотелось сказать ему, что он не умеет находить с людьми общий язык, что никто – пусть он даже не надеется – не будет отдавать в его распоряжение свой сад или даже часть сада, чтобы Уилл преобразил его сообразно своему творческому импульсу. «Что, если людям не понравится твоя задумка?» – хотела спросить Фостер. Но ведь она говорила это и раньше, и уже не раз спрашивала его об этом, и они снова вернулись к тому же, к чему возвращались уже не раз.
– Это все Лондон, – неожиданно произнес дизайнер, повернувшись к оконному стеклу.
– Что Лондон?
– То, что Лондон – причина всему. Здешние жители… они другие. Они не понимают меня, а я не понимаю их. Мне лучше уехать отсюда. Это единственный ответ, потому что я не собираюсь больше жить за твой счет.
Уилл повернулся к Лили. На его лице было то самое выражение, которое появлялось, когда клиенты задавали дурацкие, как ему казалось, вопросы. И оно сигнализировало, что он уже принял решение. Лили поняла: сейчас она узнает, какое именно.
– Дорсет, – произнес Голдейкер.
– Что Дорсет?
– Мне нужно вернуться домой.
– Твой дом здесь.
– Ты знаешь, что я имею в виду. Я весь день думал и принял решение. Я возвращаюсь в Дорсет. Я начну все сначала.
Она вытащила его из дома, несмотря на дождь. Предложила сходить в «Гордость Спиталфилдс». Это было недалеко. Гастрономический паб с интерьером в кремовых тонах и темно-синими, набрякшими от дождя маркизами. Зато внутри подавали приличный сидр, а где-нибудь в уголке всегда можно было найти пару свободных столиков. Уилл поначалу упирался: «Я не могу себе это позволить, Лили, и не хочу, чтобы за меня платили, даже ты!»
Она сказала ему, что это деньги ее матери, предназначенные для трат в Марокко, и поэтому какая разница, когда у них все общее, правда?
– Это… это некрасиво, – произнес художник, и это его слово наводило на мысль, что за каждым решением, принятым им после того, как он лишился клиентов, так или иначе стоит его мамочка – от разбитого телефона до заявления о возвращении в Дорсет.
Терпение Лили, похоже, находилось на исходе, и она была бессильна что-либо с этим поделать.