Во-вторых, выскажем «крамольную» с позиций официальной историографии мысль: вмешательство Л.З. Мехлиса в оперативные вопросы на Крымском фронте сильно преувеличено. Это «легенда», созданная на основе мемуаров некоторых наших военачальников. Но мемуары писались многие годы спустя после войны. А вот во время войны Сталин в телеграмме, посланной Мехлису в дни майской катастрофы Крымфронта, наоборот, упрекал его в том, что он недостаточно в эти вопросы вмешивался [4; 208], [26; 348].
Да и с мемуарами не всё так однозначно. Скажем, А.М. Василевский в своих воспоминаниях «Дело всей жизни» ни словом не обмолвился, что Л.З. Мехлис «перетянул на себя одеяло» и заправлял всеми оперативными вопросами в Крыму.
В таком ключе можно трактовать написанное о ситуации на Крымском фронте в мемуарах адмирала Н.Г. Кузнецова. В первом их томе («Накануне») читаем:
«И вот мы в штабе фронта (Крымского – И.Д.). Там царила неразбериха. Командующий Крымским фронтом Д.Т. Козлов уже находился «в кармане» у Мехлиса, который вмешивался во все оперативные дела. Начальник штаба П.П. Вечный не знал, чьи приказы выполнять – командующего или Мехлиса. Маршал С.М. Будённый (главком Северо-Кавказского направления, в чьём подчинении находился и Крымский фронт – И.Д.) тоже ничего не смог сделать. Мехлис не желал ему подчиняться, ссылаясь на то, что получает указания прямо из Ставки» [18; 413].
Во втором томе воспоминаний («Курсом к победе») адмирал снова коснулся обстоятельств своего посещения штаба Крымского фронта:
«Не задерживаясь, мы выехали в село Ленинское, где размещался командный пункт фронта. С.М. Будённого встретил командующий фронтом генерал-лейтенант Д.Т. Козлов. Едва начались деловые разговоры, как представитель Ставки Л.З. Мехлис взял инициативу в свои руки, решительным тоном внося то или иное предложение. Таков уж был у него характер.
Всякие разговоры о возможности успешного наступления немцев и нашем вынужденном отходе Л.З. Мехлис считал вредными, а меры предосторожности – излишними. Было наивно думать, что врагу неизвестно о нахождении штаба фронта в Ленинском. Логичнее было предположить, что противник умышленно не бомбит Ленинское, откладывая это до решительного момента. Именно так, с бомбёжки КП, он начал наступление на Феодосию в январе 1942 года. А Мехлис уверял, что гитлеровцы не только ничего не знают о местонахождении штаба, но что нам и дальше удастся удержать это в секрете» [17; 195].
Любопытные строки. При всём уважении к адмиралу Н.Г. Кузнецову из них можно сделать только два вывода: либо Кузнецов и Будённый не выполнили возложенных на них обязанностей, либо ситуацию с управлением на Крымском фронте тогда, в конце апреля 1942 года, они считали приемлемой.
Поясним. Кузнецов и Будённый прибыли на Крымфронт для выяснения его проблем. Доклада в Ставку ВГК о «неладах» в командном звене фронта, об абсолютно неприемлемых отношениях, сложившихся между Д.Т. Козловым и Л.З. Мехлисом, они не подали (подобные документы на сей момент не найдены в архивах). Отсюда два приведённых нами выше вывода (либо – либо). Добавим только, что ни Кузнецов, ни Будённый людьми робкого десятка не были и свою точку зрения Сталину высказывать не боялись. Посему, кажется, вполне логично остановиться на втором из выдвинутых нами предположений. В мемуарах же адмирал Кузнецов попросту дал волю своей антипатии к Мехлису.
Заметим также, что Мехлис отнюдь не «бредил» лаврами великого полководца и титулом освободителя Крыма. В противном случае, не просил бы он у Ставки Д.Т. Козлову замены. Ведь такими генералами, как Клыков, Рокоссовский или Львов, «вертеть» было бы куда труднее, чем слабохарактерным Козловым.
Итак, вмешивался ли Мехлис в оперативные вопросы на Крымском фронте? Да. Вмешивался. Но не настолько, чтобы полностью «оттереть» от них Д.Т. Козлова. К тому же делал он это не от «хорошей жизни». Представителю Ставки и своих забот хватало. Как помним, он «волок тяжёлый воз»: им решались и организационные, и кадровые вопросы, и проблемы снабжения фронта. Не забывал Л.З. Мехлис и о том, что он – комиссар и глава Главного политического управления РККА. Потому им контролировалась и политико-идеологическая работа на фронте. Словом, представителю Ставки хватало забот. И то, что приходилось ещё уделять значительное внимание оперативным делам, его не только не радовало, а, смеем предположить, буквально раздражало. Во всяком случае, ничем, кроме сильного раздражения, нельзя объяснить резкий тон телеграммы в Ставку от 29 марта 1942 года.