Так нельзя. Я так не могу. Не позже чем через месяц мне придется сказать Джоан, что я хочу ее бросить и что я люблю Шерли. Я не могу взять эти деньги. Я, конечно, подлец. Пусть. Но и в подлости мне не хватает размаха. Не хватает размаха даже на обычное, нормальное жульничество. Я ничтожество. Полное ничтожество, Нам конец. Нас просто взяли и выставили. Теперь все будет решать Джером. Ловко он все это провернул. И мне остается только…
Кто это там говорит?
Джером?
Чего он хочет? Почему он протягивает мне телефонную трубку?
– Что… Что случилось?
– Вы что, оглохли?
– Я… Я задумался…
– Задумался! Я вам уже дважды сказал, что вас просят к телефону, а вы сидите и таращитесь на меня как полоумный! Это все от пьянки, я ведь говорил!
Я сразу пришел в себя. Одну руку протянул к третьему стакану виски, другую – к трубке.
– Алло…
– Мистер Питер Джордан?
– Да.
– Говорят с телефонной станции. Мы получили заказ на разговор с вами из Лос-Анджелеса. Пытались найти вас в вашем отеле. Там сказали, что вы у мистера Уилсона в «Карлтоне». Можно соединить?
– Да.
В трубке раздался треск и писк. Телефонистки по ту и эту сторону Атлантики переговаривались друг с другом. И вдруг:
– This is relais New York. Hamburg, Mister Jordan?
– Yeah.
– Here comes Los Angeles 43 24 35 for you. Mister Gregory Bates is calling.[27]
Мой друг Грегори. Наверное, что-то случилось. Американская полиция? Арестованный доктор Эрроухэд? Они уже вызывали Грегори? Ищут ли Шерли? Что-то случилось. Конечно, что-то серьезное. Иначе Грегори не стал бы звонить.
– Питер?
– Грегори! – Я вцепился в трубку и судорожно сжал в руке стакан. Меня разом прошиб пот. – Подожди секунду… – Верзила Косташ и коротышка Джером уставились на меня как на привидение. Я сказал им: – Это частный разговор. Можно мне…
– Пройдите в спальню, – разрешил Джером.
Я перенес аппарат в спальню и включил его в розетку рядом с кроватью. Потом сел на нее. Кровать стояла у окна. Окно выходило на темноватый двор. Видна была только грязная каменная стена.
– Теперь я один, можно говорить. Что случилось?
Голос Грегори звучал чрезвычайно встревоженно:
– Из-за того дела… Ты понимаешь?..
– Да.
– По тому делу состоялось первое слушание.
– У тебя возникли большие трудности?
– Довольно-таки. Они хотели во что бы то ни стало выяснить, где сейчас Шерли.
– Они ее ищут?
– Думаю, теперь уже нет, так как я… Ты действительно можешь говорить?
– Да. Я в чужом отеле. И один.
– Я сказал на суде, что я отец ребенка. И что Шерли только по моему настоянию пошла к этому врачу.
– Грегори… Грегори… Не знаю, как тебя и благодарить…
– Прекрати. Я звоню не для этого. На меня наложат большой штраф. На Шерли тоже, когда она вернется. За неуважение к суду. Да это ерунда. Скажи мне: как держится твоя жена?
– Она приехала, сияя от счастья. И продолжает сиять.
– Питер, мне трудно тебе это сказать. Но боюсь, что Джоан водит тебя за нос.
– Что-о-о?
В груди моей что-то судорожно забилось. Но я не стал придавать этому значения. Еще не стал. И отхлебнул из третьего стакана.
– Час назад ко мне явился Пол.
Пол, мой слуга-англичанин, работал у меня уже четырнадцать лет. Он бросился бы за своего хозяина в огонь, мой добрый старый Пол. Он ненавидел Джоан. Когда-то мы с ним прожили четыре года одни. Счастливые холостяцкие годы. Он чувствовал себя полным хозяином в доме. Потом появилась Джоан, новая хозяйка. Вот он ее и возненавидел.
– Пол?
– Да. Таким растерянным я его еще никогда не видел. Он сказал, что неделями себе места не находил. И в конце концов решил, что его долг рассказать все хотя бы мне, твоему лучшему другу. Писать тебе он не осмелился. Боялся, что письмо могут…
– Да-да, ясно. Что он тебе рассказал?
– Что к вам в дом наведалась уголовная полиция.
– Уголовная полиция?
– Да.
– Когда?
– Двадцать девятого октября. Он точно помнит дату. Двадцать восьмого у него был день рождения. Полицейские сначала спросили про тебя. Пол ответил, что ты сейчас в Европе. Потом о Шерли. Шерли работала на киностудии. Потом уже о Джоан. Та была дома.
Я выронил стакан, виски потекло по паркету. Горло Перехватило, я задохнулся и не мог выдавить ни слова. Виски оставило темный извилистый след на светлом дереве Пола.
– Говорит телефонистка. Разговор не окончен?
– Нет-нет! Отсоединитесь! Грегори! Грегори!
– Ты вдруг куда-то исчез.
– Нас разъединили.
– Или нас все же кто-то слышит?
Или нас все же кто-то слышал? Я опять весь взмок, за окном в сумеречном каменном мешке двора сгустился мрак. Неужели нас подслушивали? В комнате рядом? Косташ? Уилсон? Или оба? А может, на коммутаторе?
– Говорили ли полицейские с Джоан?
– Да.
– Что… Что они ей сказали?
– Этого Пол, разумеется, не знает. Он сказал, что вид у Джоан был потерянный, когда те спустя час удалились. Она заплакала и заперлась в своей комнате.
Точно так же она повела себя и здесь, в Гамбурге, в нашем номере, несколько дней назад.
– Что… Как ты думаешь, что именно сказали ей полицейские?
– «Как ты думаешь»! Питер, Господи Боже мой!
Что именно сказали ей полицейские? Что они могли сказать? Что Шерли и мой друг Грегори были арестованы при полицейской засаде у гинеколога по фамилии Эрроухэд, что ее подвергли медицинскому освидетельствованию и установили беременность на втором месяце.
И что же? Что же?
– Но если они ей это сказали, почему она мне об этом ни слова, Грегори?
– Это-то меня и пугает. Не получала ли она письма? Советы адвоката? Или просто частное письмо?
– Этого я не знаю. Письмо!
У меня дернулась щека. Каждое утро Джоан набрасывалась на нашу почту как одержимая, чтобы я не взял ее в руки первым. Только теперь мне это пришло в голову. Я видел это своими глазами в те считанные утра, когда уезжал на студию несколько позже обычного. Джоан явно ждала письмо.
Какое письмо? От кого?
– Она непременно должна была бы поговорить с тобой. Верит ли, что я отец ребенка, или нет.
– Но она этого не сделала!
– Такой оборот дела можно объяснить двояко.
– А именно?
– Либо она тайком от тебя поговорила с дочерью, чтобы не нервировать тебя и не мешать тебе работать, и хочет сама как-то уладить это дело.
– Но она ни слова не сказала Шерли. Я бы знал.
– Тогда есть другое объяснение.
– Какое?
– Твоя жена уверена, что отец – ты.
4
Кулак.
Он внезапно рубанул меня под ложечку с такой убийственной силой, так своевольно и властно, что от ужаса меня бросило одновременно в жар и в холод, я выронил трубку и вскочил, шатаясь, с хриплым стоном.
Кулак.
Я почувствовал, что умираю. Тут же, на месте, сейчас.
А если тут же не умру, начнется новый приступ. И если мне не сделают укол, то умру уже из-за этого. Нет смысла закрывать глаза на неизбежное. Я потащился к двери в гостиную, по дороге опрокинул какое-то кресло, наступил на валявшийся на полу стакан, и тот со звоном разбился.
С того момента, как я открыл дверь гостиной, в памяти удержались лишь обрывки ощущений – молодой гений Лазарус Стронг, автор «Конца света», назвал бы их «таши, пятна» как абстрактный манифест в смысле инстинктивной космогении, – но не связная последовательность действий.
Итак, мои пятна.
Массивный Косташ. У меня на пути. Низкорослый Джером. Становится ниже. Еще ниже. Исчезает. Не обращаю внимания. Ковер под ногами едет. Стены клонятся. Картина качается. Зубы стучат. Рот широко открыт.
– …с вами?
– Сейчас… вернусь…
– Питер, мальчик мой…
– Врача…
– Воздух… Пустите меня…
Дверь открыта. Закрыта. Коридор. Лифт. Лифт!
Только не в лифт.
На лестницу. На лестницу.
Опять кулак.
Лезет вверх. Первые ребра. Вторые. Умираю. Умираю. В коридоре красная дорожка. Умираю. Пустой холл. Воскресный вечер. Пустая улица. Стоянка пуста. Все пусто. Все вымерло. Людей нет. Я остался один. И моя машина одна. Багажник. Ящик. Желтая коробочка с зеленой точкой. Черная сумка. Не успею. Умру. Виски не помогает. Закрыть ящик. Закрыть багажник. За руль.
27
– На линии Нью-Йорк. Гамбург, мистер Джордан?
– Да.
– Вас вызывает Лос-Анджелес, номер 43-24-35. Звонит мистер Грегори Бэйтс (англ.).