Да-а! Конечно, речником или бетонщиком на строительстве ГЭС я все равно буду работать. Во-первых, другого я пока ничего не умею. Во-вторых, это нужно народу, нужно государству нашему. В-третьих, мне такая работа просто нравится, ее руки просят, просит душа…
— Маша, я хочу! — сказал я. — Только сейчас я хорошо не знаю, какая у меня самая главная мечта, вторая, та, которая впереди. А сил, Маша, у меня хватит. И воли тоже. Это ты знаешь.
Костер позади нас погас совершенно. И вместо розовых пятен от него на воде забегали золотые черточки от звезд. А скала вычертилась глубокой черной тенью, и там, где она обрывалась, все время плескались веселые ельцы.
— Костя, — сказала Маша, — я тоже пока ищу ее, свою большую мечту. Давай вместе поищем. Одну на двоих или каждому свою. Только давай будем жить ответственно! И быстро! — Маша засмеялась, затормошила меня: — Иначе лучше быть просто травой. Но мы, Костька, будем умными-умными!..
Маша так сильно ткнула меня в бок, что я потерял равновесие и свалился с камня. И мне стало тоже очень весело. Оттого, что я такой сильный, а свалился от Машиного толчка. Оттого, что она первый раз назвала меня Костькой и сказала, что мы будем не травой, а умными-умными. И оттого еще, что я ее очень люблю, а жить хорошо.
Потом, разувшись, мы долго бродили по самой кромочке берега, не заходя глубоко в воду; потому что в глубине холоднее. Постояли под скалой, в той самой расселине, где во время «нашего ледохода» мы ежились под проливным дождем. Хотели сходить туда, где мы с плывущей льдины выскочили на песок, но это было далековато и покинуть надолго Алешку одного было нельзя. Тогда мы оба взобрались на скалу.
Наверху было еще лучше. Совсем как на Столбах. И даже почти так же пахло сосной, чабрецом и мятой, мокрыми от росы. Стоять у самого обрыва над Енисеем было немного жутко, все время в трещинах, морщинах скал журчали мелкие камешки. Когда они, падая, касались воды, казалось, что там позванивают колокольчики. А звездное небо было высоким, большим и круглым.
Маша сказала:
— Никуда дальше завтра нам ехать не нужно. Посмотри, какой тут, на горе, прекрасный лес! Какой отсюда вид на Енисей!
А я сказал:
— Все правильно. Только не завтра, а сегодня.
Я сказал так потому, что часы показывали половину третьего. А на севере, чуть к востоку, небо уже белело узкой полоской.
Потом мы стояли, положив друг другу руки на плечи, и молча разговаривали.
По небу иногда катились метеоры, и мне казалось, что это мы летим на космическом корабле. Где-то над большим подводным камнем вдруг вскипал Енисей, бурлил глухо и тяжко, и мне казалось, что там работает турбина ГЭС, которую мы только что поставили. У поворота реки молол воду винтом маленький катерок, медленно пробиваясь против течения, поблескивая ночными сигнальными фонарями, и мне казалось, что я веду трехпалубный теплоход, борясь с могучим Большим порогом Енисея.
Эх, выбирай, Барбин, что лучше!
По зубцам гор правобережья можно было добраться до плоского Майского Белогорья, выйти к сплетению верховий рек Казыра, Кизира, Бирюсы и Уды, проникнуть в совершенно невообразимые таежные дали Ангары и Лены, врезаться, врубиться в горные хребты Забайкалья, уйти дальше еще на восток, где сейчас над землей уже высоко стоит солнце, и принести с собой образцы найденных там руд.
Если оглянуться, темная просека в лесу напоминала о железной дороге, которую сейчас ведут к Тайшету, перемахивая мостами одну реку за другой, и где, может быть, не хватает как раз Кости Барбина.
Уголь черен. В шахтах и тесно и сыро, совсем не тот простор, размах и свет, что на открытом Енисее. Но уголь — на земле пока главная сила, главное богатство. И я готов был даже опуститься в шахты и на спине своей поднять все залежи черного сокровища Сибири.
Там, где по три месяца стоит полярная ночь, а пурга наметает сугробы под крышу двухэтажного дома, в Норильске, стучали стальные шары, дробящие руду. Там город был, пожалуй, больше и красивее любого другого, кроме Красноярска. И Костя Барбин великолепно мог бы ходить и по цехам норильских заводов в какой положено рабочей спецовке, вытаскивая из электролизных ванн мокрые, блестящие чушки меди и никеля.
Он мог бы, Барбин этот самый, рубить ангарские сосны, прямые, звонкие и высокие — до облаков. Мог вязать их в огромные, как остров, плоты и гнать по штормовому Енисею навстречу океанским кораблям, идущим в Игарку за сибирским лесом.