Мимо нас грохоча прокатился грузовик с длинным прицепом. Сзади у него мотались концы арматурного железа, иногда опускаясь совсем до земли и царапая асфальт на дороге. Я знал, что Шахворостов меня не толкнет. Хотя мог бы: чуть — и прихлопнет тяжелыми железными концами, неизвестно сколько будет потом волочить за собой. Других машин и пешеходов поблизости не было. И вдруг Шахворостов рванул меня. Рванул в кювет. Побелевший, тяжело дыша. Действительной опасности не было никакой. Но, видимо, эта страшная картина на миг мелькнула и у него в мозгу. Он бежал от нее!
Потом мы стояли в кювете молча.
По откосу цвели одуванчики. Я сорвал несколько штук и сделал маленький букетик. Подарок Маше. Шахворостов стоял не шевелясь. Я не глядел на него. Сложив букетик, я выбрался на шоссе и пошел домой. Мне показалось, что Илья опустился и сел на откос кювета. Но вскоре я услышал его шаги и дыхание за спиной. Он шел за мной, как баржа на буксире. Если я прибавлял шагу, быстрее шел он, если я ступал медленнее, и он сбавлял ход. Наверно, ему хотелось, чтобы я заговорил с ним, обернулся к нему, пошел с ним рядом. А я считал: мне говорить с ним больше не о чем.
Хирургическая наша больница, я уже говорил, стоит как бы за городом, хотя город все время приближается к ней. Больница стоит на высокой горе, с которой открывается сразу весь Красноярск, Енисей в зеленых островах и острые зубцы Такмака за рекой. Невозможно не остановиться здесь хотя бы на минуту. Я, например, считаю, что даже с Афонтовой горы Красноярск не так красив, как отсюда. Особенно же красив Енисей, дали которого открываются, наверно, километров на сорок. И я остановился, как всегда. Я совершенно забыл о Шахворостове.
— Костя, наш теплоход!
Действительно, далеко, на Ладейских перекатах, меж зелени островов, скользила белая, будто снежная, «Родина». Она отсюда казалась совсем маленькой. Не только названия не разберешь, даже окон на ней не сосчитаешь: все сливаются в одну полосу. Но речник всегда без ошибки узнает дорогой его сердцу теплоход. Не знаю, была ли «Родина» дорога Илье и чем именно. Я его возглас и то, что он назвал меня Костей, понял только так: он ищет, как бы заговорить со мной просто, по-дружески, вернуться на несколько лет назад. А у меня перед глазами все еще стояло недовольное лицо полковника и вся в бинтах, неподвижная Шура.
— Да, сказал я, — это «Родина». — И повернулся, показал назад. — А вон там хирургический корпус. Я пока помню лишь это.
Так мы и до дому дошли. И Шахворостов, как связной за генералом, все время держался на три шага позади меня.
Глава семнадцатая
То ли луковичка, то ли репка
Начальник пароходства не засмеялся. Так рассказывала Маша. Когда она к нему попала на прием, Иван Макарыч все знал. Точнее, он все знал уже через два часа после происшествия. И правильно. Иначе какой бы он был начальник пароходства? В начальники он вышел из кочегаров. Нутро любого речника понимал, как свое собственное. Но главное — в редакцию газеты от группы рабочих, отдыхавших на берегу, пришло коллективное письмо, где описывалось происшествие на реке как пиратство со стороны капитана парохода. Письмо это редакция переслала Ивану Макарычу для принятия мер. Короче говоря, запахло жареным.
Прибежал Вася Тетерев.
— Слушайте, Барбины, — сказал он нам с Машей, — слушайте, получается очень неприятная вещь. Я все узнал. Если бы мы были по-прежнему речниками, все дело можно бы повернуть только как ведомственное, служебное. А мы теперь, поскольку мостовики, оказывается, «пострадавшая сторона», просто граждане. Тут подход будет строже. Капитана снимут с работы. Рулевого — тоже. И могут обоих отдать под суд. А капитан из матросов тридцать лет в капитаны поднимался. Мне очень не хочется, чтобы так случилось. Я думаю, Барбины, мы этого не допустим.
Кому бы этого не хотелось!
— «Не допустим». Но как? — сказала Маша. — Я ведь сразу же, в понедельник, ходила к Ивану Макарычу. Папа тоже с ним разговаривал, и без пользы.
Тогда Тетерев развил свои идеи. Он полностью возьмет всю вину на себя. Он-де сидел за рулем, и мотор у него завелся бы, но ему просто хотелось позабавиться и покачать всю компанию на волнах.
— А что? — говорил он. И добрые его глаза светились удовольствием. — А что? С работы в кессоне меня никак не снимут. Это точно. Раз я один кругом, виноват, за что снимать капитана? Пароходство в суд на меня не подаст потому, что «пострадавшая сторона» мы, а не пароходство. Вы все на меня тоже не подадите. В худшем случае сообщат о моем недостойном поступке нашему начальству. Обсудят на общем собрании. Мне очень хочется, чтобы все получилось так. Лучше часть чужой вины взять на себя, чем свою часть сваливать на другого.