Обо всем этом я сейчас вспоминаю с истинным удовольствием. С сыновней признательностью к матери-тайге, наставнице и воспитательнице. Быть смекалистым, находить ловкий выход из самого трудного положения, это, право, в жизни всегда пригодится. Но особенно, когда ты оказываешься в одиночку лицом к лицу с безграничной сибирской тайгой.
Итак, я сибиряк по рождению и таежник с детских лет. Мои дед, спасаясь от безземелья, пришел из центральной России, точнее, из Тамбовской губернии, в числе рабочих, прокладывавших Великий железнодорожный путь, что прорезает ныне с запада на восток всю Сибирь и Забайкалье до берегов Тихого океана.
Осела тогда на жительство наша семья на станции Омск, ныне одном из крупнейших промышленных городов, а тогда имевшем значение лишь как железнодорожный узел с главными ремонтными, мастерскими. Этот давний Омск предстает теперь передо мной лишь как далекое видение с ребячьими забавами. Бумажные кораблики в дождевых лужах, игра на пустырях в лапту и в «чижика»…
Отец мой унаследовал профессию деда, тоже стал железнодорожником. Но уже не строителем, а эксплуатационником. Проще сказать, сцепщиком поездов, осмотрщиком вагонов, проводником, кондуктором. А позже — все-таки в детстве закончил он церковноприходскую школу — и табельщиком, конторщиком в депо.
Но степной пыльный Омск, — вспоминаю высокие черные вихри над городом, — сгубил его здоровье. Он заболел туберкулезом. В тяжелой форме. И это совпало с контрреволюционным мятежом в Сибири, с захватом власти Колчаком. А отец был активистом омского совдепа, начальником одной из рабочих дружин по охране спокойствия в городе. Значился в списках и стало быть…
Спешно пришлось покидать Омск. Но — куда? Вдобавок, и с кровохарканьем. Знакомый умный фельдшер посоветовал: в тайгу.
И вот мы забрались в отроги Восточного Саяна, поблизости от Нижнеудинска, в поселок всего из четырех дворов. Жить надо тем, что подарит тебе природа или ты сам своей сноровкой и силой сумеешь добыть у нее.
Отец — лежачий больной. Мне десять лет, а старшему брату Мише двенадцать. У матери домашних забот по горло. И мы с Мишей разделили обязанности. За ним огород, — в тайге овощи росли хорошо, — топливо на зиму, сено для коровы, а за мной — ружье, сети, охотничий промысел. Что-то из этого, конечно, делали и вдвоем.
Ружье — старая одноствольная берданка. Первый выстрел своей отдачей в плечо чуть не свалил меня с ног. А потом ничего, приспособился, стал настоящим таежным бродягой. И охотником добычливым и удачливым.
Мне та трудная жизнь никогда не была в тягость. Для городского мальчишки романтика, что ли, черт подери? Да, пожалуй, и романтика! Такая, что настраивает человека на свой лад уже до конца дней его.
Помнится, у Джека Лондона есть такой эпиграф к одному из его сборников рассказов: «К северу от 55 параллели нет ни божеских, ни человеческих законов». Не вступаю в спор с великим знатоком «белого безмолвия». Его земля другая, эпоха была другая, и другие страсти там владели людьми. Сибирь наша почти вся — «к северу от 55 параллели», и я утверждаю, что законы сибирской тайги самые божеские и самые человеческие. Больше того, величайшего, какое только можно представить, товарищества. Сибирскому охотнику, сколь ни богата у него была бы добыча за плечами, никогда такой же охотник не всадит в спину пулю из шестизарядного кольта, чтобы воспользоваться его успехом. Уголовники, «варнаки», всюду не в счет. Тяжело заболевшего товарища друг вытащит на себе из любой далекой тайги. А погибнуть случится на трудном пути — так вместе. И нет в тайге такого зимовья — срубленной на всякий случай и бог весть кем избушки — где не лежал бы обязательный запас сухого топлива и какой-нибудь пищи, чтобы заблудившийся человек мог там поесть и отогреться.
С одиннадцати лет, и даже очень часто в одиночку, шатаясь с ружьем за плечами по отрогам Саян в поисках добычи, я привык именно к этому «закону тайги» и знал, что тайга — она всегда и добрая и щедрая. Бояться в ней абсолютно нечего, кроме собственной несмышленности. Ну, конечно, меня кое-чему подучивали старшие наставники, обитатели трех остальных дворов в нашем поселке, вековечные таежники, но самым верным учителем оставалась все-таки житейская практика, ибо именно она-то обычно и задавала такие премудрые задачи, решение которых заранее никак не предусмотришь. И я не знаю как, посредством какого метода, руководствуясь какими признаками, но я достаточно свободно выберусь к жилью из самой дикой глухомани, опусти туда меня хоть на парашюте с завязанными глазами — так, интуитивно, летят птицы весной из теплых стран к своим северным гнездовьям — и в то же время очень просто могу запутаться в коридорах сложно построенного здания, либо в кривых улицах большого города.