– Попы отпели, а кого – не доглядели, – вдруг прервал его прежний смешливый голос.
– Опять! – крикнул управитель. – Сыскать прельстителя!.. Все ворота на запор. Поймать и ко мне доставить для строжайшего допросу. Пушки на башнях осмотреть. Кто ослушным явится, прежестокой поркой пороть. А теперь все на работу ступайте!
Рабочие медленно расходились по мастерским.
Глава шестая
Раньше Аким, наверно, испугался бы и еще больше притих, чтобы не попасть на глаза приказчику, а теперь, после вчерашнего, в нем поднялась злоба.
«Стало быть, правда, – думал он, – царь-то объявился. Управитель-то, ведомо, злится. Емелькой царя ругает. Видел же его Иван, говорит – Петр Федорович, сам…»
– Ты чего на людей натыкаешься, дьячок? Чуть с ног не сбил.
Аким поднял голову. Перед ним стоял громадный черноволосый вертельщик, по прозвищу Цыган.
– Слыхал управителя-то, Ферапонт? – заговорил Аким непривычно громко и сердито. – Ишь, что выдумал – беглый казак! Вот погоди, придет Петр Федорович, он ему покажет, как нас со скотиной равнять. Всем волю даст.
– Какой Петр? Это Емелька-то? Держи карман. Бродяга! Вздернут еще за него. Ну, и тут тоже работать не рука. Ишь, пес гладкий, управитель-то. Нет, я погляжу да к Демидову на Кыштымский завод подамся. Сманивают, полсотни сулят. А тебе бы в причетники проситься, – усмехнулся Цыган. – Как раз по тебе.
Аким ничего не ответил. И раньше он молчал, когда его дразнили, а теперь и не слышал вовсе.
Он вошел в свою мастерскую. После праздника в ней всегда холод был, точно в погребе. Целый день горн не топился. И сегодня как вошел, так его сразу нежилым духом обдало. Чисто погреб: окон нет, темно, свет только через широкие двери проходит. Пол земляной, щербатый.
В земле, перед печкой, в опоках еще стыли медные шандалы. Аким велел подручному Федьке вынуть их и отнести в отделочную мастерскую, а потом растоплять горн.
Только что Федька начал подкидывать дрова, – штыковый горн топился не углем, а сухими дровами, – как из амбара на тачке привезли круги чистой меди. За гремевшей тачкой шел немец-шихтмейстер Мюллер. Медь выдавал всегда сам Беспалов на руки шихтмейстеру, под его отчет. Чистая медь – дорогой товар.
Шихтмейстер сам смотрел, как закладывали медь в горн и затопляли печь.
Дрова разгорелись хорошо. Жарко стало.
В других мастерских тоже пошла работа. Шумели мельничные колеса, стучали кузнечные молоты, гремело, лязгало, грохало, и Акиму стало уже казаться, что все это про волю, про Петра Федоровича ему приснилось, и работать ему век у этого проклятого горна.
Вдруг сквозь привычный шум и грохот завода ворвался опять громкий тревожный звон колокола. Аким весь вздрогнул. Что такое? Опять? На обед рано еще.
Грохот завода стихал, а колокол звонил все чаще, все сильней.
– Господи! Неужели полковник тот пришел, что Иван говорил, будто царь его по заводам послал? – прошептал Аким. Ноги у него точно приросли к земле.
Он оглянулся. Помощник его, веселый, широкомордый Федька, тоже стоял, разинув рот.
Колокол так и заходился. Крики поднялись, топот.
– Он! – решил Аким и, сорвавшись, наконец, с места, выбежал из сарая.
Изо всех мастерских выскакивали рабочие и бежали к тем воротам, что за рабочим поселком. Аким побежал туда же.
– Пришел, что ли? Неужто стрелять станем? – крикнул он на бегу знакомому сварщику.
Тот оглянулся на него:
– Обалдел, дьячок! Кто там пришел? Не видишь – пожар!
Тут только Аким поднял голову. Высоко над лесом вдали расплывался дым и вырывались языки пламени.
– Кучи горят! Лес бы не занялся! – кричали кругом.
Аким бежал за другими, но вся прыть с него соскочила. Не то, стало быть, не полковник. Он понемногу отставал. И вдруг его точно по голове ударило. А ну как Захар эту беду натворил? Целый день он вчера пропадал. Обозлился, что Аким рогатку не сбил. Вечером пришел опять в рогатке. Стало быть, никто ему не снял. Только не поговорил с ним Аким ни о чем – указ все читал, а утром, когда он ушел, спал еще Захар. Вдруг он со зла набедокурил там с кучами. Парень отчаянный один в бега сбирался. Беда, коли…
– Ox! – По затылку и по плечам Акима из всей силы полоснула плетка, и хриплый голос Ковригина заорал над самой его головой:
– Плетешься, долгогривый! Я вас научу бегать!
Ковригин, лежа на шее своей сивой лошаденки, наскакивал на отсталых и гнал их на просеку.
Когда Аким добежал до просеки, там стоял такой едкий дым, что ничего нельзя было разглядеть.
Захара, сколько Аким ни смотрел, нигде не видно было. А ведь его куча – первая от опушки.