В голосе ее чувствовались плачущие нотки – Бобров мог предполагать, что этот разговор кончится истерическим плачем, может быть, обмороком, но кончилось так, как могла кончиться такая сцена только у Муси.
– Веришь мне? – спросила она, протягивая ему руку.
– А Лукьянов, – как будто невзначай бросил он эту фамилию, не без тщетно скрываемой ревности.
– Ты думаешь, – сухо ответила она – спроси у него. Он такой же друг, как и…
Она хотела, вероятно, сказать – как и ты, – но во время остановилась.
– Как и все… Ты веришь?
Он должен был верить вопреки здравому смыслу и очевидности, – ведь только такой и может бить настоящая вера. Он должен бил верить, когда ему говорили, что Муся больна и не выходит весь вечер, а в это время Муся была здорова, и у нее до поздней ночи засиделся товарищ Лукьянов. Он должен был верить, когда все доказывало противное.
Если не видеть ее, то хотя бы слышать ее голос через телефон, то хотя бы пройти мимо окон ее дома, или даже по той улице, где она живет, хотя бы разговаривать о ней – даже с Алафертовым, вспоминать ее слова, вспоминать ее взгляды и улыбки.
Те самые люди, смысл существования которых заключается только в том, что они «говорят», – начали поговаривать и о Боброве, люди близкие к нему, общие знакомые с Мусей, стали с ним ласковее и словно жалели. Он понимал, что этот затянувшийся и ничего не обещающий впереди роман надо перервать, – и не мог, постепенно обращаясь в одного из многочисленных ухаживателей и вздыхателей, которыми окружала себя Муся. И только ни на чем не основанная самонадеянность позволяла ему думать, что он как-то выделен из этой толпы и значит дли Муси много больше, чем все остальные.
Так незаметно победитель в борьбе с огромными трудностями, человек, сумевший преодолеть застой и косность, сумевший поднять весь город, сумевший заставить не только говорить о себе, но и верить в себя, оказался побежденным в борьбе с маленькой очень, казалось бы, обыкновенной и вдобавок, на строгий вкус, не совсем красивой женщиной. Он прислушивался к ее малейшему желанию, к каждому ее даже неявно выраженному капризу, к каждому ее намеку и спешил предупредить ее желания, ее капризы, ее намеки.
Они проходили как-то мимо магазина, где были выставлены на витрине изделия ювелирного искусства, и, заметив, что Муся с особенным вниманием остановилась на жемчужном ожерелье и даже сказала, что это ожерелье должно пойти к ней, он затратил на покупку ожерелья все свои деньги, а так как их было мало, – то и часть денег оставшихся неизрасходованными от аванса. Вознагражден он был только тем, что Муся, получив подарок, сказала:
– Какая славная безделушка!
И даже не поблагодарила и не нашла времени остаться с ним наедине. Только восхищение, которое он подметил в ее глазах, послужило ему наградой. Он считал восхищение это за крупный успех – и не задумался пред тем, чтобы найти такой же ценный подарок, преподнести его Мусе – и снова видеть ее восхищенные глаза.
– Ты очень тратишься, – сказала она ему как-то. – Зачем?
– Так ведь это же совсем недорого, – объяснил он. – И притом для тебя… Ты знаешь, – я перед тобой в долгу.
Ответом было легкое, но такое нежное и теплое рукопожатие, что Бобров мог чувствовать себя счастливым. Он в ослеплении своем не мог и предполагать, что загадочная фраза Муси о старых долгах получает такое банальное разрешение.
В конторе рабочего городка все по-прежнему шло своим чередом. Кабинет Юрия Степановича по-прежнему осаждался людьми, ищущими успеха в своих житейских делах, и этому успеху благоприятствовали всевозможные обстоятельства: каждый день оказывалось, что нужен еще какой-то новый материал, и каждый же день оказывалось, что именно этого материала нигде нет и достать неоткуда. То было время, когда каждый гвоздь приходилось клещами вытаскивать из рук соперников, борющихся именно за этот гвоздь.
Ни страна, ни тем более средних размеров город не были подготовлены к широкому размаху строительства, а в то же время и там и гут наперекор планам и предположениям возникали новые и новые постройки: страна спешила удовлетворить необычайно возросшую за годы всеобщей разрухи потребность чинить, ремонтировать и строить. И пока большие города и центры только раскачивались, составляя рассчитанные на десятилетия планы, – мелкие города, местечки и деревни бросали тесные и грязные квартиры, перестраивались, надстраивались и отстраивались, расхватывая весь имеющийся на рынке материал.