Разговор в подобной обстановке сводится примерно к следующему:
– Прекрасное дело, весьма нужное, – говорит один.
– О, конечно, весьма нужное, – отвечает другой и вынимает папиросы.
– Не хотите ли моих – новая марка. Очень хорошие, если не снизят качества. Вы ведь знаете нашу теперешнюю обстановку – бюрократизм, волокита.
– Да, что верно, то верно.
– Представьте себе, прихожу к этому – кажется, Ратцель, а он!
– Что ж делать – вековое наследие.
– Конечно, наследие. А что нужно для того, чтобы развернуть работу? Энергичные люди. Вас я всегда представлял таким. На фронте гражданской войны…
– А знаете, какой был однажды случай… Мы дрались с Колчаком…
Один случай, другой случай – и вдруг оказывается, что вы были в одной дивизии. Впрочем в последствии выясняется, что не в одной дивизии, зато на одном фронте.
А в прочем потом еще раз выясняется, что и на разных фронтах – но это все равно, что на одном.
– Помните вы такого-то?
– Как же не помнить. Герой! Куда теперь делись эти люди – мало в ком осталась хоть частица этой энергии…
– Война – праздник революции… А все-таки будни имеют своих, хотя и не так заметных, героев.
Пять минут такого разговора, десять минут, полчаса – а потом…
А потом входит Муся и напоминает, что пора в театр. Об этом же вспоминает и Бобров: у него тоже есть билет в театр. Впрочем, оказывается, что у него нет билета, но зато он достанет. В антракте он не раз и не два встретится с интересующим его лицом, скажет несколько ничего не значащих слов, но за то уже как старый знакомый и уйдет из театра, запомнив изо всей шедшей на сцене драмы или комедии одну только реплику и то из уст не находящейся на сцене Муси.
– Не забудете? Приходите, если вам нетрудно, хоть завтра.
И завтра же, не забывая, что вечером во что бы то ни стало надо найти полчаса-час и быть у Муси, – завтра же начать новый обход заинтересованных учреждений и лиц, подготавливая дело если не к положительному, то к благожелательному исходу.
Галактион Анемподистович оказался прав. То, чего не могли сделать ни цифры, ни цитаты, ни горячие речи о жилищном нужде, сделала незначительная скромная женщина и при том так умело, что никому в голову не пришло подумать о наличности во всем этом деле постороннего влияния. Бобров ни на минуту не задумывался, почему Муся с первого же слова поняла его, почему она заинтересовалась его делом, как своим, почему без его прямой просьбы и без всяких его обещаний сразу же начала энергичную и настойчивую атаку. Может быть, и на самом деле воспоминания о первой любви имеют над людьми такую удивительную силу, может быть, и на самом деле Юрий Степанович Бобров оказался таким человеком, к которому предпочтительно перед другими направились все симпатии и помыслы Муси, – все может быть. А еще вернее может быть, что женщина, не обладающая особенной красотой, с помощью своего незаурядного таланта вознесенная на самую, казалось бы, вершину, была в тайне недовольна своим положением. Может быть, она мечтала о более широком поприще деятельности и надеялась сделать Юрия Степановича Боброва трамплином для своего честолюбия, как он думал использовать ее для своего. Все может быть, мой дорогой читатель. Кто разгадает тайну женского сердца?
И совершенно был прав Бобров, когда не задумывался над этой тайной, а принимал блага свалившегося на него счастья, как должные, стремясь только как можно скорее использовать их.
Товарищ Лукьянов, к которому Бобров явился теперь не в часы, указанные официально как часы приема, а в часы действительно свободные, встретил Боброва не так, как в первое посещение. Это была дружеская, теплая встреча. Конечно, председатель губисполкома ни на минуту не думал сознаваться, что изменил свое отношение к делу под влиянием случайной встречи на квартире у Муси и под влиянием тех немногих слов, которые успела вымолвить Муся. Он совершенно искренно полагал, что всегда сочувствовал плану и что только отсутствие средств могло смутить его и то не навсегда, и то не безнадежно.
– Это вы? Здравствуйте! Что нового? Как наше дело?
Дело это стало уже их общим делом.
Равнодушие и скука исчезли с несколько ожиревшего лица председателя, и от того стало явственней заметно грубоватое, подчас злое, подчас добродушное лицо Лукьянова – плотника, Лукьянова – грозы местных буржуев и местных контрреволюционеров.
– Ты совершенно правильно подошел к делу, Бобров. По-большевистски. Только думаю, опять все наши шавки залают – нельзя, нет средств, починим старое.