– С лесом возможны затруднения, – сказал Бобров, тоном распоряжения, после того, как кончил подписывать бумаги: – соберите необходимые справки.
При том сам он прекрасно знал, что никаких справок собирать не нужно, что за справками пойдет или он сам, или Метчиков, или архитектор, – по необходимый декорум должно было соблюсти.
– Готово ходатайство о ссуде?
Алафертов показал толстую тетрадь аккуратно переписанную машинисткой: тетрадь эта включала и план, и объяснительную записку, и протоколы.
– Нужна подпись товарища Лукьянова. Я свезу ему лично.
Алафертов собрал бумаги и вышел.
Галактион Анемподистович зорко наблюдал эту сцену и, когда Алафертова уже не было в кабинете, подмигнул Юрию Степановичу:
– Работаем? – спросил он.
– А? Что? – сохраняя отрывистый начальственный тон, спросил Бобров.
– Да ничего, – серьезно ответил архитектор. – Работаем.
XIII
Сердце должностного человека, любезный друг, должно быть на вытяжку перед умом.
Встречи с Нюрой становились все более и более редкими.
– Ты совсем забываешь меня, – робко жаловалась она, опасаясь проявить непростительную для передовой женщины слабость. Ведь она знает, что «дело» – прежде всего. Но в то же время она не менее хорошо знает, что при желании можно бы видеться чаще, но…
– Ты бываешь теперь у нее?.. У этой?.. – спрашивала она иногда, стараясь и тоном и выражением лица подчеркнуть праздность этого вопроса.
– Ну, а как же? Надо!
Встречались они теперь в комнатке Нюры на Гребешке. Нюра старалась как можно скрасить неприглядную обстановку: ожидая его, она украшала стол букетом полевых цветов или ветками осенних кустарников и сама прихорашивалась, наряжалась, даже немножко пудрилась и подкрашивала губы. Все это было так непростительно, так отстало, так не подходило к ее роли передовой женщины, которую она продолжала играть, бросая невпопад словечки – из упомянутого ли наречия, именуемого блатной музыкой, из учебника ли политграмоты Коваленко.
И в то же время она стала чаще задумываться, смотрела на него слишком серьезно и пристально, как бы стараясь запечатлеть его черты – и тогда глаза ее делались большими и глубокими.
– Ты завтра придешь?.. Мне скучно…
– Неужели ты не можешь заняться какой-нибудь работой, – отвечал Бобров.
Нюра не имела храбрости сознаться, что так называемая работа не увлекает ее и не избавляет от скуки. Оказалось в жизни ее что-то более сильное, чем почерпнутые в учебниках мысли, чем все, свято на словах признаваемые ею, авторитеты. И как раз об этом она не могла и не имела права говорить, этого как раз она не могла высказать, а может быть – и не умела высказать так, чтобы Юрий понял ее.
– Ты завтра будешь? Нет?
Бобров оправдывался делами, торопливо целовал ее и спешил как можно поскорее уйти от ее вопросов, от ее долгих, серьезных взглядов. Если бы Нюра проявила большую настойчивость и требовательность, если бы она открыто стала ревновать его – может быть, он нашел бы в себе воли открыто порвать с нею. А сейчас? Что он мог сказать ей, чем он мог оправдаться перед своей собственной совестью, которая тоже наперекор всем вычитанным и надуманным взглядам и мыслям не могла не тревожить нашего героя.
– Чего она хочет? Чтобы я жил вместе с ней. Мещанского счастья, уюта, ребятишек…
Но прямо она не говорила ни о том, ни о другом – и Боброву поневоле приходилось тянуть эту опостылевшую ему игру в любовь, которая так увлекала недавно.
– Сказать, что я полюбил другую?
Но была ли любовь к этой другой? Муся? Если бы кто-нибудь сказал Юрию Степановичу, что он влюблен в Мусю – разве бы он не засмеялся тому прямо в лицо? Муся нужна для дела, Муся его старый друг, Муся – опытный советник, – но любить ее… Во-первых, она вовсе не красива. Нюра, если пошло на то, гораздо красивее. Во-вторых, она почти замужняя, и, следовательно, он должен оспаривать ее у кого-то другого, что не так уж приятно. А в-третьих, – в-третьих, Муся такая женщина, которую можно взять, когда только вздумается. Ведь она – принадлежит всем…
Нет, не любовь, а именно дружба связывает их. Их связывает, наконец, общее дело. Муся интересуется этим делом, как своим, она не только может посоветовать, – но сама берется за самые сложные дела, если они связаны с личными переговорами. Она может каждого убедить, – если не доводами рассудка, то, может быть, взглядом, капризным движением губ, более крепким, чем полагается, рукопожатием. Препятствия, непреодолимые для других, рушатся от одного прикосновения ее маленькой сухой и горячей руки.